Дмитрий Тараторин - Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»

Потрясенный Генрих долго вглядывался в него. И оно прямо на глазах менялось, стиралось и превращалось в магическое белесо-туманное зеркало. Из его глубин одна за другой стали выплывать страшные тайны двадцатого века. Они накатывали на жреца-террориста валами, закручивали водоворотами парадоксов и нереализованных пятилетних планов. Одна из этих могучих потусторонних волн и выбросила его на берег утреннего столичного бытия.

Оно между тем до краев было залито солнцем, неистово ярким и обжигающим. Кроме того, здание изрядно трясло. Генрих подполз к компьютеру. Он уже местами искрил, однако хитрые сканеры параметров окружающей среды продолжали подавать на него сигналы. Они преобразовывались в графики, с предельной точностью отражавшие ход климатической революции, затеянной лунными нацистами. Экстремист, переполненный надеждой, заглянул в монитор и понял — она свершилась.

Пики графиков значительно превышали проектные параметры. Впрочем, тут же здание в очередной раз содрогнулось от вершины до основания, и компьютер напрочь вышел из строя. Но в Генриха нарастание катастрофических явлений вселило еще больший энтузиазм. И он немедленно исполнил благодарственную песнь Уицилопочтли.

Опьяненный открывшимися наконец манящими перспективами и дразнящими горизонтами, Генрих не сразу заметил отсутствие майора. Между тем его гроб зиял пустотой, что не могло не встревожить террориста. Профессиональные навыки некогда сотрудника госбезопасности, а ныне упыря, служили ему немалым подспорьем. А все же катаклизмы и для такого тертого калача могли оказаться роковыми. «А ну как сгорел на работе?» — ужаснулся террорист, успевший проникнуться к нелегкой доле упыря искренним сочувствием.

Вернувшись после бойни в спорткомплексе домой, майор заскучал. В самом деле, заняться было нечем. Хоть на стенку лезь и самого себя от лютой тоски грызи. Генрих отправился в свои еженощные странствия по извилистым тропам снов, а майор мало того что уже выспался, так еще и жестоко мучился с кровавого бодуна. Настоятельно требовалось опохмелиться. Да и, честно говоря, душа попросту праздника желала.

Короче, недолго думая, он решил зажечь в каком-нибудь ночном клубе. Его знали в подавляющем большинстве подобных заведений как подающего большие надежды сутенера. Поэтому проблем с фейс-контролем у него не возникало, в каком бы виде и состоянии он ни заявился. Администрация понимала, что у постоянных клиентов появление Сереги (он не считал нужным особо шифроваться и скрывать свое имя) вызывает исключительно позитивные эмоции.

Так было и на этот раз. Майор развалился на пурпурном диване в одном из самых уютных уголков клуба «Вавилон» и стал принимать заказы на девок. Им он тут же оперативно отзванивал и давал оговоренные с клиентом задания. Сам же между тем присматривал себе жертву, чтобы избавиться наконец от терзавшего его сушняка. Богема и нувориши, кстати, совершенно игнорировали творившиеся в городе кошмары. Почти круглосуточно погруженные в безудержный разврат, они вообще почти не замечали жизненных реалий.

Вскоре под руку майору подвернулся какой-то свеженький олигархический сынок, и он, ничуть не стесняясь присутствующих, надкусил ему вену, чтобы в несколько глотков опорожнить организм несчастного. Клиенты заведения, да и персонал были, во-первых, как уже отмечалось, насквозь порочны, а во-вторых, опьянены самыми немыслимыми сочетаниями алкогольных напитков и наркотических веществ. Поэтому ничего предосудительного в действиях майора никто не заметил. Кроме некогда нефтяника, а ныне крупного банкира и оборотня Шнеерсона.

Он тоже любил, ясное дело, ночные похождения. С наступлением беспредельного либерализма он резко сократил дозу эликсира, блокировавшего его звериные инстинкты. И все чаще позволял себе лютовать всласть.

Растерзать кого-нибудь он и намеревался этой ночью. И тут трагическая судьба свела его с упырем. Хотя оба они были отнюдь не готического вида и по генезису оставались советскими людьми, каждый почуял близость онтологического врага. Древняя неизбывная вражда вампиров и оборотней дала себя знать…

Шнеерсон мгновенно покрылся шерстью, обнажил клыки и бросился на майора. Тот, впрочем, всегда был готов к отпору. Мастерство не пропьешь! И скоро потрясенный персонал кабака (гости были слишком обдолбаны, чтобы удивляться) стал свидетелем жестокой, но скоротечной схватки. Совершив ловкий бросок, упырь прижал оборотня к полу, взял на удержание, прокусил артерию и буквально в несколько глотков осушил.

Разумеется, победитель тут же ощутил дикий прилив позитивной энергии. И принялся, невзирая на легкие раны от когтей Шнеерсона, отплясывать на танцполе что-то зажигательно латинское.

Но триумфальный восторг был недолог, внезапно упырь почуял пугающее жжение по всей коже. Обычно это свидетельствовало о приближении рассвета. Между тем на часах горела цифра три, а рядышком два нуля. В недоумении и тревоге майор направился к выходу, дабы оценить состояние природной среды.

Благодаря кровопролитнической активности Генриха восток уже не то что розовел, но даже начинал вовсю багроветь. И ровно в тот момент, когда дверь на улицу была распахнута пьяным и утратившим после победоносного боя осторожность майором, из-за горизонта ударил первый, но страшно жгучий луч, поразивший вампира в самое сердце. К недоумению и ужасу фейсконтролера, он тотчас рассыпался в прах.

— Лева, Берия мертв, — сообщил Троцкому Дон Хуан и, как ни в чем ни бывало, побрел куда-то по темным своим делам.

Лев Давидович закричал на радостях: «Фрида, Фрида!» Но она снова не ответила, зато, как всегда из мрака, откликнулся брухо: «Она праздник в деревне готовит по этому случаю». И добавил: «Эх пить будем, гулять будем…» И тут же, судя по звуку, из тьмы донесшегося, отбил залихватскую чечетку.

Троцкий подумал: «Как все же удивительна и непостижима душа индейского крестьянства! Кто такой Берия, они и знать-то не знают, а вместе со мной веселиться будут, чтоб, главное, гостя не обидеть». Впрочем, у него самого веселье, ярко вспыхнув, куда-то быстро подевалось, уступив место привычной уже потусторонней меланхолии. Лев Давидович, надо признать, в последние десятилетия, мало напоминал прежнего страстного трибуна. Жил он все больше воспоминаниями.

Нацисты пока что его лелеяли, бдительно следя за психическим состоянием. Они готовились использовать Льва Давидовича для пущего шока в финале пьесы, дабы вконец дезориентировать мировое левое движение.

Дон Хуан, чтобы Троцкий не тосковал, устроил так, чтобы тот мог по желанию с головой нырнуть в любой на выбор эпизод своей некогда яростной и бурной судьбы и прожить его вновь с прежней интенсивностью.