Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов

— В чем дело, детектив? — интересуется водитель.

— Покатайся еще, мы тут поговорим. — Ландсман протянул руку к панели управления, схватил за шиворот юного помощника профессора, отволок его к пассажирской двери фургона, открыл дверцу, сунул юнца внутрь, усадил рядом с водителем. — И молодого человека покатай.

— Босс! — орет водитель Цимбалисту. Тот смотрит в сторону ворот, кивает и машет рукой.

— Куда ехать? — интересуется водитель у Ландсмана.

— На ху… На хутор, бабочек ловить. — Ландсман грохает кулаком по капоту. Мотор взрыкнул, фургон подался назад, исчез в снежных вихрях расходившейся непогоды. Ландсман подтолкнул ворота в исходное состояние и накинул щеколду.

— Пора начинать, — обратился он к Цимбалисту, снова усевшемуся на свой мягкий резиновый бублик, как наседка на гнездо. Сам Ландсман устроился напротив, вытащил еще две сигареты, для себя и для многознатца. — Теперь нам не помешают, время терпит…

— Расскажите, профессор, — вторит Берко. — Вы знали покойного, еще когда тот был ребенком, так? Память о нем сейчас ожила, мучает вас. Легче станет, если выговоритесь.

— Дело не в этом… Дело… не в этом.

Профессор принимает у Ландсмана сигарету, и в этот раз выкуривает больше половины, прежде чем начинает говорить. Он еврей ученый и любит, чтобы мысли текли упорядоченно.

— Его звали Менахим. Мендель. Ему… было… тридцать восемь, на год старше он, чем ты, детектив Шемец, а день рождения тот же, пятнадцатое августа, так? Да, да, я знаю. Здесь, здесь все документы хранятся. — Он постучал согнутым пальцем по лбу. — Карта Иерихона, детектив Шемец, и карта Тира.

При этом дед ненароком скинул кипу на пол. Нагнувшись, чтобы ее поднять, он осыпал пол пеплом, рухнувшим с одежды.

— Ох, и умный был мальчишка! Лет в восемь-девять он уже читал на иврите, арамейском, еврейско-испанском, латинском, греческом. Самые сложные тексты, самые запутанные, спорные случаи. Уже в этом возрасте он играл в шахматы сильнее, чем я в лучшие свои годы. Поразительная память на записи. Записанную игру он читал только раз и после этого восстанавливал на доске и в голове. Потом Мендель подрос, на игру не оставалось много времени, и он работал с партиями в голове. Наизусть помнил три-четыре сотни партий, которые ему больше нравились.

— То же самое я слышал о Мелеке Гейстике, — вставил Ландсман. — Подобный же склад ума.

— Мелек Гейстик… — скривил губы Цимбалист. — Мелек Гейстик был чокнутый. Он и играл-то не по-человечески, так люди не играют. У Гейстика был настрой гусеницы на листе тутовника. Ему бы жрать да жрать, он играл, чтобы тебя съесть. Грубо играл. Грязно. Подло. А Менделе совсем другой. Он для сестренок игрушки делал, куколок из тряпочек и булавок, кукольный домик из коробки из-под хлопьев. Пальцы в клею, в кармане булавка с кукольной головкой… Я ему огрызки бечевки для волос давал. Восемь сестренок маленьких души в нем не чаяли. Ручная утка за ним бегала, как собачонка. — Уголки губ Цимбалиста поползли вверх. — Верьте или нет, но я однажды устроил матч между Менделем и Мелеком Гейстиком. Ничего сложного, Гейстик всегда в долгах, за деньги сыграл бы и против пьяного медведя. Менделе двенадцать, Гейстику двадцать шесть. Как раз перед тем, как он стал чемпионом в Ленинграде. Они сыграли три партии в задней комнате моего заведения, на Рингельбаум-авеню. Ты помнишь мой тамошний лабаз, Берко. Я предложил Гейстику пять тысяч баксов за матч. Менделе выиграл в первой и в третьей. Вторую он играл черными и свел вничью. Гейстик, конечно, не возражал, чтобы о матче никто не узнал.

— Почему? — живо заинтересовался Ландсман. — Почему надо было держать все в секрете?

— Из-за парня. Из-за этого парня, которые погиб в отеле на улице Макса Нордау. Не слишком хороший отель, полагаю.

— Ночлежка, — бросил Ландсман раздраженно.

— Кололся?

Ландсман кивнул, и секунды через три Цимбалист кивнул тоже.

— Да… Да, конечно… Причина, по которой о матче следовало помалкивать… Причина в том, что парню не разрешалось играть с посторонними. Но отец его все же пронюхал об этой встрече. Для меня радость несказанная. Мой бизнес — его хаскама, его личное разрешение. Несмотря на то что жена моя приходится ему родственницей, он чуть было не слопал меня живьем.

— Отец, профессор… Его отец — Хескел Шпильман, — вмешался Берко. — Вы это не упомянули. Этот убитый на фото — сын вербоверского ребе.

Ландсман вслушался в тишину заснеженного острова Вербова, в тишину уходящего дня и уходящей суетной недели, готовой погрузиться в пламя пары зажженных субботних свеч.

— Да, Мендель Шпильман, — открыл рот Цимбалист после продолжительного молчания. — Единственный сын Хескела. Близнец его родился мертвым. Потом это истолковали как знамение.

— Знамение чего? — спросил Ландсман. — Что он вундеркинд? Что он умрет в задрипанной унтер-штатской ночлежке?

— Нет-нет… Кто мог такое вообразить…

— Слышал я… Говорили… — начал Берко и тут же замолк, глянув на Ландсмана, как будто опасаясь его неадекватной реакции. — Мендель Шпильман… Бог ты мой… Сложно было кое-чего не услышать.

— Да, болтают многое, — подтвердил Цимбалист. — Чего только ни болтали, пока ему не исполнилось двадцать лет.

— Да — что такое болтают? — вскинулся Ландсман, переводя взгляд с одного на другого. — О чем вы слышали? Раскалывайтесь, черт бы вас побрал!

И Цимбалист раскололся.

Он рассказал о женщине, своей знакомой, умиравшей от рака в городской больнице Ситки в 1973 году. Женщина эта дважды овдовела. Первого ее мужа, игрока, карточного шулера, пристрелили штаркеры в Германии, еще до войны. Второй супруг ее служил у Цимбалиста проволочной шестеркой: ставил столбы и натягивал провода. Проводом его и убило, оголенным, некстати порвавшимся проводом линии электропередачи. Цимбалист выделил кое-какие средства для поддержки семьи погибшего, при передаче которых с вдовой и познакомился. Что ж странного, что они почувствовали слабость друг к другу… Оба уже вышли из возраста дурацких эмоциональных всплесков, так что всплески их выражались вполне разумно, незаметно. Она — стройная брюнетка, привыкшая умерять свои аппетиты. Связь осталась секретом почти для всех окружающих, главное — для мадам Цимбалист.

Чтобы посещать свою пассию в больнице, Цимбалист прибегнул к уловкам, взяткам, подкупу персонала. Он спал на полотенце под ее кроватью, смачивал ее растрескавшиеся губы и горячий лоб, вслушивался в бормотанье часов на стене палаты, минутная стрелка которых беспокоилась, дергалась, рубила в лапшу остаток жизни. Утром Цимбалист уползал в свой лабаз на Рингельблюм-авеню, а жене рассказывал, что там и заночевал, чтобы не беспокоить ее храпом. Там он дожидался прихода парня.