Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов

— Вот уж не думал, не гадал. Но шести сотен за это, ей-богу, немного.

Через полчаса после взлета Ландсман решил сдобрить путешествие доброй долей содержимого своего желудка. Самолет, провонявший перегнившей кровью многочисленных лосей, казался вполне подходящим местом для наказания Ландсмана за нарушение обета, данного после гибели сестры: никогда более не подходить близко к таким летающим посудинам. Поскольку за последние дни Ландсман почти ничего не ел, рвоту его можно считать своеобразным достижением.

— Извини, Роки, — бормочет Ландсман, пытаясь оторвать взгляд и голос от уровня носков. — Я, похоже, немного не в форме.

В последний свой полет с сестрой на ее «Суперкабе» Ландсман проявил себя молодцом. Но то был хороший самолет, Наоми — отличный пилот, полет состоялся в прекрасную погоду, а главное — Ландсман был пьян. В этот раз он летел в прискорбном состоянии алкогольного неопьянения, трезвый как стеклышко. Три чашки паршивого кофе взбудоражили его нервную систему. Вместе с самолетом в Якови взлетел и припадочный ветер, гнавшийся за машиной и тыкавшийся в нее с разных сторон. И перед панелью управления сидел весьма посредственный пилот, неуверенность которого толкала на рискованные поступки. Ландсман болтался в брезенте старого двести шестого, который руководство «Местных авиалиний Теркеля» решилось доверить Роки Китке. Самолет трясся, все болты ландсмановского скелета разболтались, винты вывинтились, череп выпихнул глазные шарики, закатившиеся куда-то под отопитель кабины. Уже над Болотными горами Ландсман горько пожалел о нарушении обета.

Китка распахнул дверцу, выпрыгнул на пирс со швартовочным концом в руках. За ним на серые кедровые доски выполз пассажир, поморгал, выпрямился, вдохнул терпкий сосновый воздух с примесью приморской гнили. Поправил узел галстука и шляпу.

Перил-Стрейт — неразбериха разнородной судовой мелочи и хижин, формой и цветом напоминающих проржавевшие насквозь двигатели посудин много большего размера, чем болтающиеся на мелкой волне у причалов и мостков. Композиционный центр ансамбля — заправочная станция. Дома на сваях, напоминающих ноги иссохших старух. Меж домов виляют деревянные мостки, ищут дорогу к берегу. Вся куча удерживается от расползания сетями и тросами. Деревня кажется выброшенной на берег грудой останков затонувшего где-то далеко большого города.

Пристань для гидропланов смотрится пришельцем из иного мира. Выглядит она солидно, как будто вчера построена, сверкает свежей краской. Предназначена для использования людьми с деньгами. От берега ее отделяют стальные ворота. От ворот металлическая лестница зигзагами карабкается на холм, к венчающей его лужайке. Кроме лестницы вверх взбирается и рельсовая колея для подъема того, что не может воспользоваться лестницей. На небольшой металлической табличке надпись на идише и на американском: «ЛЕЧЕБНЫЙ ЦЕНТР БЕТ ТИККУН». Пониже еще одна надпись, уже только по-американски: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ». Ландсман задерживает взгляд на еврейских буквах. Как-то неуместно уютно выглядят они здесь, в диком углу острова Баранова, как сборная команда еврейских полицейских в черных костюмах и шляпах.

Китка набирает из крана технического водопровода полный «стетсон» воды и выплескивает его в салон самолета, затем многократно повторяет процедуру. Ландсман замирает, сознавая себя причиною этого неудобства, но Китка и рвота — старые знакомые, так что улыбка не исчезает с лица пилота. Он выскребает пол кабины краем пластиковой обложки гринписовского путеводителя по китам и тюленям, выполаскивает сам путеводитель, встряхивает его. Застыв в двери самолета, смотрит на Ландсмана, стоящего на причале. Волна плещет о поплавки «Чесны», бьется в сваи. В ушах Ландсмана свистит ветер со Стикин-ривер, шевелит поля шляпы. Наверху, в поселке, какая-то женщина кричит — зовет ребенка или мужа. Воет, передразнивает ее собака.

— Думаешь, эти, там, не знают, что к ним гости? — кивает в сторону «частной собственности» Китка. Улыбка на его физиономии вянет, становится какой-то чахоточной.

— Я уже наносил внезапные визиты на этой неделе. И ничего хорошего из этого не вышло. — Ландсман вынул из кармана «беретту», проверил магазин. — Их врасплох не застанешь.

— Но ты хоть знаешь, кто они такие?

— Нет. А ты?

— Честно, брат, знал бы — не утаил бы. Хоть ты мне и заблевал весь пол.

— Кто бы они ни были, я думаю, что они убили мою сестренку.

Китка переваривает это сообщение, как будто выискивая в нем слабые точки.

— Мне к десяти надо быть во Фрешуотере, — говорит он извиняющимся тоном.

— Конечно, конечно. Я понимаю.

— Иначе я б тебе помог.

— Да брось ты. Не твое это дело.

— Так-то оно так, но Наоми… Зашибись была девка.

— Еще бы.

— Я ей, правда, никогда не нравился.

— В жизни не угадать было, кто ей завтра понравится.

— Ну, ладно. — Китка выгреб из кабины носком роперовского сапога еще ложку воды. — Ты там поосторожней.

— Нет, поосторожней я не умею.

— Вот и она тоже не умела. Твоя сестра.

Ландсман подошел к воротам, для порядка подергал ручку. Перекинул сумку на другую сторону, полез вслед за ней по решетке. На самом верху башмак засел между прутьями, сорвался с ноги, шлепнулся наземь. Ландсман спрыгнул, грузно плюхнулся вслед за башмаком. Прикусил язык, болван, почувствовал во рту соленый вкус крови. Отряхнулся, оглянулся. Китка смотрит вслед. Свидетель. Ландсман машет Китке, тот через секунду повторяет жест. Захлопывает дверцу. Мотор оживает, пропеллер исчезает в мутном круге своего вращения.

Ландсман взбирается по лестнице. Сейчас он не в лучшей форме. Хуже, чем при подъеме к квартире Шемецев в пятницу утром. Всю эту бессонную ночь он проворочался на набитом булыжниками матрасе мотеля. Позавчера в него стреляли, валяли его в снегу. Знобит, голова кругом. Какой-то таинственный крюк подцепил за ребро грудную клетку, в левом колене застрял кривой ржавый гвоздь. Приходится остановиться, запалить паллиативную сигарету. Он следит, как «Чесна» ползет к утренним облакам, оставляя его в полном одиночестве.

Ландсман перегибается через ограждение лестницы, нависает над пустынным побережьем, над деревней. На загогулинах мостков появляются какие-то люди, следят за ним. Он машет им рукой, они отвечают. Ландсман затаптывает окурок, продолжает подъем. Уже не слышно плеска волн, постепенно затихает карканье ворон. Теперь он слышит лишь собственное дыхание да колокольный перезвон подошв по металлическим ступеням. Сумка поскрипывает.

Вверху на флагштоке два куска ткани. Один изображает полосатый матрац дяди Сэма, заштопанный на углу прямоугольной синей заплатой с белыми блямбами. Другой поскромнее, белый с бледно-голубой звездой Давида. Флагшток торчит из кучи выбеленных валунов, окаймленных по окружности бетонным бордюром. У основания латунная пластинка с гравировкой: «ФЛАГШТОК СООРУЖЕН НА СРЕДСТВА, ЛЮБЕЗНО ПРЕДОСТАВЛЕННЫЕ БАРРИ И РОНДОЙ ГРИНБАУМ, БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ, ШТАТ КАЛИФОРНИЯ». От флагштока отходит дорожка, ведет прямиком к самому большому из замеченных Ландсманом с воздуха зданий. Остальные — невыразительные коробки в тени кедров, но главное воздвигнуто с размахом и с замахом на какой-то неведомый стиль, «украшено архитектурою». Кровля щипцовая, выполнена из ребристой стали, выкрашена зеленой краской. Окна сдвоенные с рельефными наличниками. С трех сторон здание охватывает крыльцо-веранда, крыша которого подперта неокоренными бревнами хвойных пород. В центре от бетонной дорожки на веранду ведут бетонные ступени.