Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов

Герц Шемец пропускает Ландсмана в дом и остается лицом к лицу с сыном. Ландсман созерцает. Интересная интермедия. Заинтересованное лицо. С момента, когда Авраам сложил Исаака на верхушке горушки голыми ребрами ко Господу. Дед Шемец закатывает рукав рубахи Берко, самый нежный компонент настроения которого в данный момент — желание поскорее избавиться от мочи. Не нравится ему, как родитель обозревает его тонкое итальянское белье.

— Ну, так где же Большой Синий Бык?

— Не знаю. Наверное, жует задницу твоей пижамы.

Берко разглаживает рукав, смятый пальцами отца, проходит мимо старика в дом.

— Ж-жопа… — шепчет он, намного громче просит прощения, устремляется в туалет.

— Сливовицы? — вопрошает Герц Шемец, протягивая руку к черному эмалированному подносу с бутылками, моделирующими небоскребы Шварцн-Яма.

— Лучше сельтерской, — возражает Ландсман. Взлетевшие дугами брови дяди побуждают его развить ответ. — У меня новый врач. Из Индии. Хочет, чтобы я бросил пить.

— С каких пор ты прислушиваешься к индийским докторам?

— Ни с каких.

— Самолечение — семейная традиция Ландсманов.

— Как и быть евреем. И куда это нас завело?

— Да, странное нынче время, чтобы быть евреем, — соглашается дед.

Он предлагает Ландсману стакан, накрытый ермолкой лимонного диска. Затем наливает себе добрую дозу сливовицы и поднимает свой стакан с иронической улыбкой, с юмористической жестокостью, которую Ландсман давно изучил и в которой давно уже не видит никакого юмора.

— За странные времена, — провозглашает старец.

Он сглотнул бульку и победоносно уставился на Ландсмана, как будто ожидая взрыва аплодисментов. Ландсман понимает, как больно старику ощущать крах всего, над чем он трудился в течение многих лет. Герц булькнул в стакан еще дозу и отправил ее вслед за первой, не получая от процесса никакого удовольствия. Брови Ландсмана поползли вверх.

— У тебя свой доктор, — пояснил дядя Герц, — у меня свой.

Хижина дяди Герца вмещает одну большую комнату с получердаком, идущим вдоль трех стен. Декор и обстановка — рог, кость, кожа, мех, шкура. На чердак от кухонного отсека ведет лестничка судового типа. В углу аккуратно заправленная кровать, возле нее на столике шахматная доска. Фигуры розового дерева и из клена. Один из белых кленовых коней без левого уха. Голова одной из «черных» пешек розового дерева украшена седой прядью. На доске хаос. На поле вторгся ингалятор «Вик», угрожая белому королю на е1.

— Вижу, разыгрывается защита Ментолипта, — замечает Ландсман и разворачивает доску, чтобы получше вникнуть в ситуацию. — Партия но переписке?

Герц наваливается на Ландсмана, изо рта его вырывается умопомрачительный букет сливового бренди и селедки, настолько жирной и острой, что Ландсман ощущает укол ее скелета. Ошеломленный Ландсман роняет доску. Фигуры раскатываются по полу.

— Ландсмановский гамбит! Этот ход у тебя всегда был неподражаем, — скептически скрипит дядя Герц.

Ландсман присел, шарит по полу, собирает фигуры.

— Извини, дядя Герц, извини…

— Да ладно, — машет рукой великодушный хозяин. — Все в порядке. Все равно это не игра. Я просто дурака валял. По переписке больше не играю. Я жертвою живу и умираю. Ошеломить противника прекрасной и безумной комбинацией… Разве сделаешь это почтовой открыткой? Набор узнаёшь?

Герц помогает Ландсману собрать фигуры в коробку, включая кленовые, подбитые зеленым бархатом. Ингалятор он сует в карман.

— Нет, — тут же врет Ландсман. Много лет назад в припадке раздражения он исполнил такой же ландсмановский гамбит, стоивший уха этому белому коню.

— Ухо он тебе подарил.

Возле кровати на тумбочке — книги, аж целых пять штук. Чендлер в переводе на идиш. Биография Марселя Дюшана на французском. В мягкой обложке жесткая критика коварных происков Третьей Российской Республики годичной давности, модная тогда тема в Штатах. Справочник по морским млекопитающим Петерсона. Наконец, нечто с энергичным названием «Kampf» («Борьба») в германском оригинале. Автор — Эмануил Ласкер.

Рычит водопад в унитазе, затем струя воды из крана бьет в раковину. Берко споласкивает руки.

— С чего-то все вдруг бросились на Ласкера, — дивится Ландсман. Он берет толстый том в руки. Тяжелая, солидная книжища, в черном переплете, с золотым рельефом букв и орнаментики. Ландсман открывает, книгу, листает. Никаких диаграмм, ни коней, ни ферзей, ничего о шахматах. Сплошняком сухая немецкая проза. — Выходит, Ласкер еще и философ?

— Он полагал себя именно философом. К сожалению, следует признать, в философии он себя не проявил. В шахматах и в математике он бесспорный гений, однако тут… Но кто сегодня читает Ласкера? Никто не читает больше Ласкера.

— Сейчас это более верно, чем неделю назад, — встревает в беседу Берко, выходя из санузла с полотенцем, вытирая пальцы, каждый в отдельности. Он прямым ходом следует к столу. Большой деревянный стол накрыт на три персоны. Тарелки из эмалированной стали, стаканы пластиковые, а ножи с костяными рукоятками страшного вида, такими ножами вырезают дымящуюся печень свежеубитого медведя. На столе кувшин охлажденного чая и эмалированный кофейник. Трапеза, предлагаемая хозяином, обильна, пища горяча, преобладает в ней лосятина.

— Лось с перчиком, — поясняет старик. — Фарш лосиный я смолол еще осенью, глубокая заморозка в вакууме. Лося сам свалил, естественно. Тысяча фунтов корова. Приправу сделал сегодня. Красные бобы, черные бобы… На случай, если не хватит, еще кое-что вынул из морозильника. Лотарингский пирог — яйца, помидоры, разумеется, бекон… бекон — лосиный бекон, сам коптил…

— Яйца — лосиные яйца, — в тон отцу продолжает Берко.

Герц Шемец указывает на стеклянную посудину с кругленькими тефтельками, залитыми красновато-коричневой подливкой.

— Тефтельки по-шведски. Лосиные тефтельки. И еще холодная жареная лосятина, для сэндвичей. Хлеб я сам пеку. И майонез свой. Мало ли что они там в банку сунут.

Все садятся за стол. Трапеза с одиноким стариком. Когда-то его застолье искрилось жизнью, объединяло необъединимое: евреев и индейцев. Пили калифорнийское вино, распространялись на разные предлагаемые хозяином темы. Здесь встречались странные типы: крутые темнилы, шахматные мазурики, агенты и лоббисты из Вашингтона и местные рыбаки, резчики тотемов. Миссис Пульман подначивала Герца, и это нисколько не вредило его авторитету, придавало ему дополнительный шарм и вес.

— Я тут позвонил одному-другому, — нарушил молчание дядя Герц после нескольких минут шахматной концентрации внимания над тарелочными композициями. — После того как вы сообщили, что пожалуете.

— И одному и другому? — уточнил Берко.