Валерий Белоусов - Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага.

Внезапно я остановился, как вкопанный. На востоке, куда я послал вторую роту под командованием скучного и нудного, похожего на страдающего хроническим геморроем бухгалтера, которым, собственно, он и был до войны, фенрика Карла Лоусто, поднимался густой черный дым.

Peijakas sentään! Говорил же я ему, когда он, сверкая круглыми очками, усаживался в трофейные, освобожденные от прессованного сена сани: не поднимай раньше времени тревоги! Дай нам завал сначала соорудить. Так нет. Хоть кол ему на голове теши…

Да еще и нагло спросил меня, рыбья морда: а что ему делать с лазаретом красных? И что я ему должен был ответить, по-вашему? Сверни, мол, Гаагскую конвенцию в трубочку и засунь её себе в дупло? Поступай, говорю, как тебе твоя совесть велит… Так он зачерпнул с обочины горсть снега, протянул мне и говорит: Умойте себе руки, господин капитан! Как Понтий Пилат!

Вот ведь идиот. Не зря о нем идет такая слава по всему батальону…

… «Красная» лошадка, все так же, на манер нашего Сивки, помахивая хвостом, бодро рысила по дороге, периодически всхрапывая и косясь налитым кровью глазом на следы, оставшиеся после прохождения второй роты.

Вот опрокинутый на бок фордовский грузовичок (ГаЗ-АА. Прим. Редактора), из открытой кабины свисает что-то лохмато-красное, которое клюет взлетевшая при нашем приближении ворона…

Вот удушенный куском телефонного провода, прикусивший выпученный сизый язык связист, прикрученный к стволу дерева, провожает нас мертвым взглядом…

Вот на перекрестке стоит, вкопанный по пояс в снег, пробитый насквозь, как копьем, обломанным дорожным указателем регулировщик…

Видно, моя идея с переодеванием в шинели убитых русских обозников сработала целиком и полностью.

Но пограничный кордон всё приближается и приближается, и вместе с ним приближается огромный черный столб дыма… Наконец, вдруг появляется и запах! Совершенно неожиданный здесь аппетитный запах поджаренного на гриле люля-кебаба!

Дорога сворачивает за поворот и возница натягивает вожжи…

Перед нами большая поляна на берегу круглого, как блюдце, лесного озера… На берегу длинный кирпичный дом с острой, покрытой черепицей крышей. Над высоким крыльцом бессильно повис белый флаг с красным крестом.

На дороге, возле поднятого шлагбаума и деревянной полукруглой арки с надписью «Tervetuloa Suomi!» жарко горят пять или шесть трехосных грузовиков, с огромными лопнувшими от жара цистернами вместо кузова.

На левой и правой опорах арки распяты обнаженные женские тела, почему-то бордово-красного цвета… а слева и справа от них огромные дымящиеся кучи, от которых исходят струи пара, дыма и от которых несет ароматным запахом жареного мяса…

Кучи содрогаются, мелко подергиваются, лениво шевелятся… временами тихо и жалобно стонут…

Гуманный хельсинский бухгалтер не дал солдатам мучить медсестер и издеваться над ранеными! Он приказал привязать схваченных женщин к арке и обдать их крутым кипятком. А русских раненых фенрик велел вынести из здания, свалить в кучи… Облить бензином из захваченных бензовозов и поджечь. К сожалению, бензин прогорел слишком быстро… И русские умерли не все и далеко не сразу…

Потрясенный, я смотрел на всё это, а мой Микки только судорожно гонял по щекам желваки:

— Образованный, чо… оне, в очках, все такие…

— Русские! Спасайтесь!! Русские идут!! — раздался истошный крик. К нам, со стороны русской границы, быстро приближался отряд лыжников, с зеленой окантовкой красных звезд на буденновках.

Микки одним рывком развернул сани, вскочил в них и начал яростно нахлестывать лошадку. Бежать, только бежать…

Из русских писем, захваченных нами в танке.

«Я иду в разведку, я буду бить врага без промаха, где бы он не находился. Но назад ни шагу. За Родину, за нашу партию, за Сталина, умру, но врагу в плен не сдамся.

«Здравствуйте, мои дорогие.

Это письмо я пишу под аккомпанемент нашей артиллерии, которая посылает гадам «гостинцы». Пока жив и здоров, чувствую себя хорошо, уверен, что победа за нами. У финнов уже воинский дух сел, они уже стали сами приходить к нам и сдаваться. Видно, у них несладко. Что слышно у вас? Напишите что-нибудь о папе. Где он? Где вы работаете и чем помогаете фронту? А мы, бойцы-фронтовики, обещаем разгромить ненавистных финских фашистов, и на великом празднике Победы вместе (если буду жив) будем торжествовать.

До свиданья, привет родным и знакомым, будьте здоровы, целую. Ваш сын Миша Блюмкин. С кем имеете переписку?

«А я знаете, что думаю?

Я думаю, в какой еще армии мира бойцы могли бы вынести, чтобы по суткам на лютом морозе лежать в снегу, атаковать противника, пить замерзшую водку, ни разу не поспав под крышей а только на свежем воздухе и только изредка погреться у костра? Смешно вчера было: мы присели спать, а шинели были у всех мокрые. Утром встаем, а они у всех как балетные пачки, колом стоят! Вот мы линию неприступных укреплений прорвали фактически одной пехотой, взяли её! Даже финские дзоты остались не разрушенные. Конечно, наше командование дубовое, вся стратегия бить в лоб. Но мы с бойцами все одолели! Вы не думайте, я вам не политинформацию читаю, потери у нас такие, что… Но я не о потерях и не о командовании говорю, а про таких, как мы. Даже если меня убьют, я знаю, что у меня теперь есть сын, который вырастет таким же отважным, как мои товарищи, красные бойцы…»

«Завидую я нашему замполиту. Он показывал мне фотографию молодой женщины, своей жены, с ребенком, а у меня тогда невольно возникала мысль: вот у замполита, если его, не дай бог, убьют, останется сын. Хоть какой-нибудь след в жизни! А что останется он нас, вчерашних школьников, фотография в семейном альбоме? И было мне тогда невесело. А за поляной была опушка, куда мы должны во что бы то ни было добраться. А где-то там невидимый противник, который нас видит и хочет любого из нас убить. У нас в роте много убило. Убит Саня Барский, очень домашний мальчик. Убит Анвар Ваньянц, здоровый, грузноватый студент, отец его полковник, но сына от Красной Армии не прятал. Он пытался вынести раненого командира роты, но пуля сразила его, когда он поднялся. Но меня не убьют, я это твердо знаю. Ну, может, только ранят. Я приеду в Ленинград и мы сразу же поженимся и «купим» ребеночка.»

«Ты, Ирина, была моим лучшим другом, не удивляйся, так оно и было. Слишком серьезное сейчас время, чтобы шутить. Этому письму понадобятся две недели, чтобы добраться до тебя. И до тех пор ты уже, наверное, прочитаешь в газете о том, что здесь произошло. Не ломай себе надо всем этим голову, в действительности все выглядело совершенно иначе, и пусть другие докапываются до истины. Какое нам дело до всего этого? Я мыслил всегда световыми годами, чувствовал секундами. Здесь я тоже имею дело с погодой. Нас здесь четверо, и если бы и дальше все шло так, как идет, мы могли быть довольны нашим положением. Наши обязанности очень просты. Измерение температуры и влажности воздуха, высоты облаков и видимости. Если какой-нибудь тыловой чинуша прочитает то, что я пишу, у него глаза на лоб вылезут: как можно, раскрытие служебной тайны! Но что значит наша жизнь, Ирина, в сравнении с миллионами лет звездного неба? Сегодня прекрасная ночь, и прямо над моей головой сияют Андромеда и Пегас, и может так случиться, очень скоро я буду рядом с ними. Я доволен и спокоен, этим я обязан звездам, и среди них ты для меня самая прекрасная. Звезды бессмертны, а человеческая жизнь — песчинка во Вселенной. Вокруг все рушится, глупо и подло, по вине командира, гибнет целая армия, а мы четверо заняты тем, что ежедневно сообщаем данные о температуре воздуха и высоте облаков. В войне я понимаю мало. Ни один человек не погиб от моей руки. Я ни разу не выстрелил из моего пистолета. Но, насколько я знаю, противнику это будет безразлично. Конечно, мне бы хотелось еще, ну, хоть лет двадцать посчитать звезды, в добавок к моим двадцати пяти, только вряд ли это удастся. Но я счастлив, что в моей судьбе была ты.»