Виктор Глумов - Враги по оружию

Ночью Зяме снился кусок буженины, присыпанный специями. Зяма резал его тонкими ломтиками, укладывал на свежую, еще не остывшую лепешку, ел и запивал холодным пивом. Потом снились исходящие запахом булки, присыпанные белой пудрой. Проснулся Зяма на мокрой от слюны подушке.

И снова день, манисы у колодца, жажда. Голод притупился, зато появилась неимоверная усталость. Руки сделались непослушными, ноги — тяжелыми. Он даже петь перестал. Сидел на крыше под палящим солнцем и глазел на манисов, а манисы смотрели на него, высовывая длинные раздвоенные языки.

Ночью Зяма проснулся от рева и воя: на ферму забрели панцирные волки и сцепились с ящерами. Зяма всем сердцем болел за панцирников. Вцепившись в подоконник, он всматривался в катающиеся по земле клубки.

Похоже, волки отступили. Зяма ударился лбом о стену и бился, пока в глазах не потемнело.

С кровати он почти не вставал — сил не было. Появились шум и треск в ушах, перед глазами плясали разноцветные круги. Во рту пересохло, и язык стал шершавым, как терка, — вода закончилась еще вчера.

Затрещало громче обычного. Зяма вынырнул из полубреда, побрел к окну: во двор въезжали сендеры. Три штуки. Последний тянул телегу наподобие той, что в сарае.

— Манисы! — изо всех сил прокричал Зяма, высунувшись в окно, и едва не поймал пулю.

Пришлось залечь. Сейчас ему было плевать, эти кетчеры разграбили деревню или другие, он всё им простил бы за глоток воды.

Заорали. Застрочил пулемет. Кто-то захлебнулся криком, взвизгнул раненый манис. Забормотали моторы. Вскоре пулемет смолк.

— Откуда они взялись? — донеслось с улицы.

— Мутант с ними. Обыщи дома.

— Там кто-то есть! Да и чего искать? Тут до нас всё обчистили.

Зяма решил больше не прятаться. Застрелят так застрелят. Тихонько отворил дверь и прохрипел:

— Мужики, не стреляйте! Пожалуйста! Мутафаги меня в дом загнали, три дня без воды! Не дожидаясь приглашения, он вышел с поднятыми руками.

Кетчеров было семеро. У двоих — обрезы, у остальных — самопалы. Не самая удачливая банда.

— Можно попить? — прошептал Зяма и направился к колодцу. Закинул ведро, вытащил и припал губами к живительной влаге. Кетчеров Зяма не видел и не слышал, хотя они что-то бормотали. Пить! Какая же вкусная вода!

Наслаждался он недолго — ведро выбили из-под носа. Зяма от неожиданности плюхнулся на задницу в лужу. Кетчеры заржали.

— Нельзя тебе много сразу — подохнешь! — объяснил коротышка с бородой, заплетенной в две косицы.

— Спасибо, добрые люди, что не убили! — запричитал Зяма. Глянул на кетчеров, разделывающих тушу маниса, и взмолился: — Мне поесть бы! Хоть бы маленький кусочек! Ноги не держат.

— Катись отсюда, немочь, — вызверился коротышка. — У тебя мясо под носом ходило.

— Ну шкурку! Хотя бы шкурку маленькую! Пожевать хотя бы! *

В лицо швырнули вонючей требухой и рассмеялись. Зяма заплакал. Тогда длинный кетчер с дредами сжалился, бросил в грязь кусок мяса.

— А теперь проваливай! До пяти считаю, дальше не умею. Раз. Два. Три… Подхватив кусок, Зяма понесся прочь. Вдогонку ему летели смех и улюлюканье.

«Разве можно так с человеком? — думал Зяма. — Ни воды не взял, ни даже тряпки на голову. И напиться вдоволь не дали. Хватит ли сил доползти до деревни Хромого? Она ближе всего».

Мясо оказалось скользким, сладковатым. Голод победил брезгливость, и Зяма съел сырое мясо, даже кровь с пальцев облизал. Желудок повозмущался и притих. Вроде бы сил прибавилось, и Зяма ускорил шаг.

Омеговцы обошлись с деревней Хромого благородно: оставили треть продуктов, треть скотины и подростков на службу не угнали. Посовещавшись, еду решили экономить, удой единственной коровы делить поровну. На всю ферму теперь было восемь баб, семеро детей, пятеро подростков, старик и три старухи.

С хозяйством худо-бедно справлялись, а вот с бандитствующими дезертирами не сладили. Но дезертиры тоже попались благородные: девушек пожалели, насиловать не стали, и даже мешок кукурузной муки оставили, а вот корову прирезали, тут же пожарили и даже поделились жареным мясом.

Жители фермы Хромого были людьми мирными, по-своему добрыми и держались друг друга. Поэтому старик перестрелял старух, а сам повесился в сарае. Он славно пожил, надо, чтобы хватило еды внукам. Ночью Праска со своим сыном-переростком попыталась украсть муку и сбежать, но была поймана и забита палками, а сын — изгнан из деревни. Больше ни-кто на святое не покушался. Все надеялись, что вернётся Омега с победой, мужья привезут деньги и купят еды. Что покупать не у кого, в голову никому не приходило.

Днем в ворота постучал придурковатого вида оборванец и попросил воды. Его впустили. Он побежал к колодцу и принялся жадно пить. Обливался, хлюпал, захлебывался и нес чушь. Дети смеялись, украдкой бросали в него камешки, взрослые думали — сумасшедший.

Напившись, оборванец попросил еды и, не дожидаясь отказа, упал и забился в корчах, посинел, из раскрытого рта хлынула пена.

Сначала покойника хотели закопать, как своих мертвецов, но потом подумали и решили его разделать ночью, когда дети спят. Чужой же. Считай и не человек — мутафаг.

Так умерший от сердечного приступа Зяма помог целой деревне. Ферме Хромого повезло: в тот черный сезон четверть жителей Пустоши умерли от голода.

Небо над Москвой начало синеть — близился рассвет. Отряд выбрался из подземелья, как сказал Маузер, в районе какого-то «метровыхина». Вокруг было тихо и безлюдно, щерились выбитыми окнами брошенные дома, мост без начала и конца нависал над головой. Чуть поодаль, как раз где мост обрывался, валялась на боку связка помятых самоходов, покрытых облупившейся синей краской, с маленькими колесика- ми. Артур так понял, что это и есть «поезд», который ездил по тоннелям, а потом почему-то попал сюда.

— Не могу привыкнуть, — севшим голосом проговорил Маузер. — Сколько лет смотрю — а привыкнуть не могу. Угробили мой город.

— Ты из какого клана-то, Вестник? — спросил Хам- ло без особого интереса. — Из башмачников, что ли? У них то джагеры, то еще какая-то пакость вечно заводится.

— Нету больше моего клана. Я… из коренных. Слышал? Коренные москвичи. Нет? Ну вот, говорю же — нет их больше.

Хамло неуверенно улыбнулся: понимал, что Маузер шутит, пусть и невесело. Тимми, весь путь молчавшая, прерывисто вздохнула:

— У Кузьминок парк был. Большой такой. И не стало — выгорел весь.

— Ну вы… историки, — Хамло хлопнул Тимми по плечу, — хватит рыдать над былым величием. Пора спасать шкуры.

Соорудили носилки для раненых — закрепили куртки на подвернувшихся под руку жердях. Фирг, хромая, шел сам и непрерывно ругался вполголоса, попеременно на человеческом и мутантском. Его соплеменники внимали в молчании.