Борис Гринштейн - ЗЕМЛЯ ЗА ОКЕАНОМ

Дремлют и твои судьбины

В лоне битвы роковой.

За пять месяцев клипер "Лев" дошёл до Сан-Франциско. Там Печерин почти сразу пересел на почтовый пароход "Калифорния".

"Вот я и на пароходе - пароход зашипел, отчалил от берега и поплыл по синю морю, посылая струю черного дыма к берегам Китая…"

23 августа 1862г. Владимир Сергеевич Печерин впервые ступил на землю Русской америки.

"Я в России!

Дарует небо человеку

Замену слез и частых бед:

Блажен факир, узревший Мекку

На старости печальных лет.

Но что это за Россия?

Там, где море вечно плещет

на пустынные скалы.

Благорастворенный климат, где гигантские сосны растут, переплетаясь с розовыми кустами, море, сверкающее в заливах, бухтах, разных закоулках под навесом черных скал. …Но едва успел я размять ноги на твердой земле, как привезший мешок с письмами почтовый служащий, справившись я ли frtre Petcherine (брат Печерин (фр.), вручил мне письмо. В нем, архиепископ Орегонский Ф. Бланше, изволил кратко указать, немедленно, тем же пароходом, отправляться в Московскую миссию…

Вот и завершился круг. Бежав четверть века назад из Москвы первопрестольной я оказался в Москве - столице золотого тельца. Не смотря на небольшие размеры удевительно шумном, грязном и очень американском городке.*(9) Но даже на этом фоне здешняя обитель представляет нечто замечательное в архитектурном отношении - нестройная и безобразная куча зданий, похожих на господский дом с овинами и амбарами. Я нашел там толпу людей, пришедших из чистого любопытства и без малейшего уважения к святыням. Везде шум и гам. О монашеской трапезе и помину не было, а вместо нее было несколько ресторанов с разными ценами, смотря по карману посетителей.

Мы приехали к самому обеду, то есть около 4 часов. Глава Московской миссии отец де Гельд принял меня с отверстыми объятиями. На следующее утро ему следовало говорить проповедь и теперь, имея на меня виды как на профессора красноречия, он немедленно заставил меня на деле показать мое умение. На второй день по приезде мне назначено было говорить проповедь на испанском и английском языках о выгодах истинной веры и о несчастии лишиться оной. Бездна народа собралась послушать нового проповедника. Пришлось мне поднапрячся и пошел, пошел и кончил среди слез и стенаний моих слушателей. Некоторые из братьев прислужников как-то выпрямились от восторга и смотрели на меня с особенным умилением, как будто бы они в первый раз услышали что-то досели неслыханное. На другой день вся Москва говорила об этой проповеди…

Отец де Гельд не имел дара слова для того, чтобы быть проповедником, да сверх того его ограниченное знание испанского и английского языка не позволяло ему входить в близкие сношения с народом; итак, вся обуза пастырского попечения легла на меня. Я каждый день с утра до вечера рыскал по окрестностям, отыскивая заблудших овец Израиля - и, правду сказать, это было очень паршивое стадо. В разных закоулках и лачужках гнездились люди самого низшего класса, самые дрожжи общества, la lie de la populace (отребье - фр.)… Николай называл Париж помойной ямой Европы; а Америка уж целый океан всемирных нечистот, прибежище всех скорбящих и всех негодяев… Какая там душа, дело, bisnes прежде всего. Уже через месяц такой жизни мне хотелось бросить все и бежать в пустыню, а к весне желание это стало непереносимым.

Архиепископ Бланше последние 25 лет развернул очень бурную деятельность в интересах Рима и, кроме: окормления паствы, крещения индейцев, устройства школ и пр., создал среди священников целый штат странствующих проповедников, за которыми была закреплена обязанность следовать за индейскими племенами Орегона. Я обратился к своему начальнику епископу Модесту Демерс с прошением создать в его епископате подобную же службу, предложив себя в качестве такого проповедника.

"В миссиях нас кормят, дают приют и деньги с самым великодушным гостеприимством… Это в порядке вещей. В миссиях мы живем со всеми удобствами. Но как бы то ни было, я признаюсь, что не могу примириться со смертью среди этой роскоши… Я не хотел бы умереть в этом крае, где народ по своей простоте и естественной доброте восхищается самыми посредственными качествами… Я должен быть бродягою. Для того чтобы писать проповеди мне непременно надо быть в движении. Я уверен, что мысль есть не что иное, как электричество, или жар, или что-нибудь подобное, а жар необходимо предполагает движение. "

Весной 1863 вторично бежал я из Москвы… Из всех мудрецов древних и новых я всегда блаженнейшим считал Александра Гумбольдта: он всю жизнь странствовал в пустыне - то на снежных вершинах Шимборазо, то в дремучих лесах Ориноко, вечно беседовал наедине с природою, отрешенный от всех житейских забот, и умер в маститой старости с безмятежным спокойствием высокого ума, все постигшего и нечему не покорившегося! Теперь и я наслаждаюсь целиком - полнотою жизни льющейся через край, ничем не обузданною свободою, отрешением от всех земных связей… Пустыня и воля! Подымаясь в гору, сначала чувствуешь усталость, но достигнувши снежных вершин,тут вдруг как рукой сняло, как будто сбросил с себя какую-то старую чешую, чувствуешь себя легким, обновленным, вечно юным; кажется, готов опериться - того и гляди что вырастут крылья и вдруг понесешся в лазурную даль! Какое блаженство - дышать на этих высотах!"

Через несколько дней Печерин оказался в зимней деревне нлака-памух, в которой большинство домов пустовало, как после мора. С ним случился тот же поворот сознания, ранее приведший его в монастырь и о котором Печерин писал:"В одну из тех торжественных ночей я услышал голос моего бога; тот строгий грозный голос, который потряс все струны моего сердца. Этот голос прокричал мне: "Что ты тут делаешь? Здесь - нет будущности! Встань! Возьми мое святое знамя. Возьми мой тяжкий крест и неси его, если нужно, до Голгофы. Ты падешь, но имя твое будет записано в книге живота между именами величайших мучеников человечества!" Я услышал этот голос и решился."

Последующие три года почти не освещены в творческом наследии Печерина. Ни письма его, ни дневники практически ничего не сообщают о его удивительно напряженной и плодотворной деятельности. Правда он наладил контакты с Герценым и Огаревым, вернулся к своему давнему увлечению - поэзии, читал новейшие труды евронейских филологов и философов, внимательно следил за новинками художественной литературы, изданиями римских и греческих классиков; но важнейшая часть его трудов лежала в области религии. Это и вынудило атеиста Печерина стыдливо хранить молчание.

Поставив перед собою цель - спасти вымирающие племена, Печерин постоянно нyждался в деньгах. Для финансирования своих начинаний он, ранее не раз бравировавший "недостатком одной из важнейших пружин человеческой деятельности т.е. честолюбия", "очень скоро вступил в связи и знакомства, которых я думаю ни после, ни прежде никто не имел, и овладел таким значением, которому равного, при одинаковых условиях, никто не запомнит; замечательно образованный, начитанный, ученый, чрезвычайно находчивый в разговоре и гениально-умный, он вошел в круг найболее влиятельных и богатых людей губернии и, сам ничего не сделавши, только на основании ума, любезности и … необычайной меткости, верности и неожиданности критической сметки, успел завоевать достойнейшее место". И это о человеке, который бежал от жизни в монастырь с самым строгим уставом и который абсолютно честно писал о себе. "Я хотел бы преобразовать целый мир, но с тем, чтобы он не знал о моем существовании. Я всегда любил так называемую скрытную жизнь (vie cachee). Я хотел бы исследовать все глубины науки, но без шума слов, без битвы прений, без гордости почестей." На печеринские проповеди собиралась "вся Москва", причём не только католическая, и пожертвования на них собираемые исчислялись десятками тысячь рублей ежегодно. Очень неплохо, учитывая, что Печерин "вовсе не годился быть священником, а всего менее - монахом, потому что у меня не было дара - просить денег"…