Владимир Коваленко - Кембрийский период

Лишь когда каждое слово стало ударом в душу — сида замолчала. Голова вздернулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн ее поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня — нет, уже превратилась, сейчас увезет далеко-далеко, навсегда-навсегда — к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.

— Вот так нас завоевывают мужчины, — сообщила тускло, — иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, — тень ушей дернулась, — правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… не обязательно словами… гони в шею! Не справишься — помогу. Солжет — язык вырву.

Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чертики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра больше ничего. Кроме разве что арфы.

— Арфа… Это арфа?

— А что?

Эйлет еще в себя не пришла — а сида, как ни в чем ни бывало, возится с инструментом.

— Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой. — Руки-тени пытаются изобразить нечто женственное. — А это гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб.

Или пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и все такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были…

— Как вы на этом играете?

— Никак. Если мама не заставляет. Маме некогда. А у нас не получается! Даже у Эйры выходят только совсем простенькие мелодии.

Выяснилось, все не так плохо, как кажется. Хуже! Клирик видел перед собой второй по совершенству инструмент эпохи — за первым, органом, нужно ехать как минимум в Африку. К византийцам. А прославленная ирландская арфа… Ну не гроб. Это сгоряча. Ящик. Внутри щедро натянуты струны. Все. Желаете взять полутон? Прижимайте струну к деке рукой, другой играйте. Два полутона подряд? Или вовсе музыка в шотландском стиле? Из одних полутонов? Как хотите, так и успевайте. Ловчите. Изворачивайтесь. Иначе, ваш предел — корявый «Чижик-Пыжик». Хотя… насчет одних полутонов — идея! Если все струны прижать разом… Чем-нибудь. И привязать это что-то…

Сида долго мучила арфу, перевела на нее свой посох и две рубашки — но звук изменился. Немайн придирчиво щипала струны — не играла мелодию, извлекала отдельные звуки и внимательно к ним прислушивалась.

Временами дергала две струны — по очереди, быстро. Иногда сливались в гармонии. Чаще противостояли в диссонансе. И сида принималась что-то поправлять в своей конструкции.

Шелковинки притаились по углам. Эйлет их не видела, но знала — попрятались фэйри к утру, когда Немайн оставила арфу, и взялась за бумагу. А до того слушали. Тихо-тихо. Не каждый день в доме играет музыка. И совсем никогда не играет для них — а ведь фэйри любят музыку больше всего на свете. Оказывается, не только молоком можно платить за доброту и помощь трудолюбивых шелковинок. То-то последнее время в доме любая работа спорится, а недоделка завершается сама собой! Вон как сида их обхаживает. Но какие же непривычные звуки им нравятся!

У кельтских мальчишек, порок, именуемый любопытством, проявляется в крайней, совершенно неодолимой форме. Потому Тристан не спал. Несмотря на то, что выспаться перед длинным и интересным завтра стоило. Весь день, со звенящей комариной рани, он провел на ногах. Учитель, впрочем, встала раньше. Одевалась. Тристан не жалел об опоздании — все равно сестры не пустили бы. Главное, успел раньше стражников. Вместе с Глэдис и Дэффидом придирчиво рассматривал Немайн. Совсем не похожую на человека. Смазанные бараньим жиром волосы плотно прилегли к голове, фибула золотым клещом впилась в пелерину она отброшена за плечи — а значит, руки открыты. Левая — на перевязи. На Немайн два верхних платья — нижнее не влезло поверх повязки. Оттого видно подол рубашки — простой, белый, невышитый. Широкий правый рукав сцеплен булавкой — чтобы не оголять руку далее запястья, леди неприлично.

Сида нервничала. Старалась не показывать. Только поминутно прикладывала наружную сторону правой ладони к щеке. Как будто боялась, что кольцо со среднего пальца — алый камень зачем-то замазан воском — вдруг исчезло. Вид у нее при этом становился нежный и удивительно беззащитный. Поймав взгляд Тристана, Учитель кривовато улыбнулась.

— Бывают пути, на которые встать легко, да потом цена дорогой окажется, — сообщила назидательно. — Вот и держишь на крайний случай. А соблазн-то остается… Ничего. У хорошего барсука по три норы, в норе по три отнорка, у отнорка по трижды три выхода. Сколько всего?

Пришлось подумать.

— Восемьдесят один.

— Выходит, я плохой барсук. У меня меньше! А плохой барсук и в мешке может оказаться.

Эту забаву Тристан знал. Даже участвовать случалось. Когда гостил у родни в холмах. Барсуков фермеры ненавидели люто, как главных объедал. Мстили попавшимся люто. От жестокой игры-казни пошли футбол, регби, поло и хоккей: "барсука в мешке" можно лупить как и чем угодно. Настоящим барсуком Тристану играть, не довелось, но и тряпичный сошел неплохо. Учителю Тристан такой судьбы не желал. С ней легко и весело. Не то чтобы сида стала последним светом в оконце — скорее наоборот, последней каплей. В чаше не гнева, а радости.

Немайн подперла здоровой рукой подбородок, взгляд уперся в узкое оконце. Тристан стал смотреть туда же. Пузырчатое стекло — валлийское, Немайн говорит, греки делают лучше — контуры людей превращало в бесформенные кляксы, и все-таки отличить стражника от монаха надежда была. От того, кем окажется судебный пристав, зависело многое. Монах означал разбирательство по законам церкви. Стражник — юстинианов кодекс.

И вот торжественный и зловещий стук в ворота, медленно ползут в стороны створки… Стражник. Стражники. Пятно пурпурного пледа. Королевский рыцарь. Внутрь не входят, топчутся перед воротами. Дэффид уже во дворе… Он доволен и взволнован. Кажется, воскресают некоторые старые обычаи. Во всяком случае, легендарное правило, по которому всякий благородный человек, зашедший в заезжий дом, равен любому другому благородному человеку и не обязан никому ничем, рыцарь припомнил. Учитель медленно и осторожно, как будто по-прежнему на высоких подошвах, вышла вслед за отцом.

— Леди Немайн верх Дэффид. Твой клан обещал, что ты явишься на церковный суд в последний день ярмарки. Срок пришел.

— Я готова, сэр.

До городских ворот римская дорога звенит под шпорами рыцаря, грохочут тяжелые подошвы стражников. Им-то шпоры не положены, пехоте. Но подошвы у них тоже кожаные, не деревянные… Сколько же в Кер-Миддине народу, оказывается! Стоят, смотрят. Ни особого сочувствия, ни злобы, ни опаски. Любопытство. Хотят слышать, как сида отбрешется. Учитель машинально сжимает в кулак здоровую руку. Все-таки волнуется. А огоньки утреннего солнца прыгают по голове, просвечивают сквозь уши.