Василий Звягинцев - Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых

Автобус остановился. Видно, ребятам захотелось сбегать в кустики, потянуться, размять ноги, покурить на свежем воздухе.

Тарханов тоже спустился вниз по крутым ступенькам, вышел на обочину через заднюю дверь.

Они стояли на берегу длинного, уходящего за горизонт озера, больше похожего на большую реку. Противоположный берег вот он, а справа и слева только тускло блестящая вода. Но такой реки здесь быть не могло по определению. Не Дон же. До Дона по времени еще ехать и ехать.

Значит, водитель взял от Георгиевска вправо, через Святой Крест, и они сейчас на Маныче. Что ж, тоже грамотно.

На этой степной, уводящей через Калмыкию к Царицыну дороге их вообще никто искать не будет. А чуть дальше можно свернуть в сторону Воронежа малоизвестными, но вполне проезжими грейдерами.

Справа, из–за гряды покрытых гривками жидкого леса холмов, поднималось солнце.

Быстро–быстро, как стекляшки в калейдоскопе, в голове крутились обрывки мыслей и гипотез, и Тарханов впервые так отчетливо подумал, что, очень возможно, это — солнце не его мира.

А чьего тогда?

Додумать мысль до конца не удалось, потому что в перспективе дороги, на издали кажущемся почти отвесным спуске с очередного увала, появился, стремительно увеличиваясь в размерах, легковой автомобиль.

Еще несколько секунд, и Сергей узнал свой «Мерседес». Сотрудник, которому он поручил машину, все–таки догнал их, хотя автобус все время шел далеко за сотню.

Ну и отлично.

Теперь Маштакова довезут и без него, Кедров свое дело знает. А он, как вышестоящий начальник, волен распоряжаться собой.

Отдав необходимые распоряжения, Сергей с удовольствием сел за руль и лихо, с писком покрышек и веером песка из–под колес, развернулся задним ходом.

Привычно взглянул на часы, отмечая время начала очередной операции.

Ровно пять.

Часа за три он сумеет долететь до Пятигорска, как раз к началу рабочего дня у Татьяны. А там видно будет.

Ставрополь, Пятигорск.

1976, 2001 г.

…Оставив на степной дороге автобус с группой захвата, пленным профессором и его лабораторией, Сергей Тарханов (для окружающих — полковник Арсений Неверов) пересел в свой «Мерседес». Лихо, с писком покрышек и веером песка из–под колес, развернулся. Впереди его ждал Пятигорск, Татьяна и две недели безмятежного отпуска.

Слева, из–за гряды поросших гривками жидкого леса холмов, поднималось солнце.

Тарханов привычно взглянул на часы. Ровно пять [44] См.: Звягинцев В. «Дырка для ордена». .

Ехать ранним утром по южной степи в открытой машине — совершенно особенное удовольствие, которое трудно объяснить тому, кто не испытал этого наяву. Ну как передать все это: мягкий гул мощного мотора, свист срывающегося с рамы лобового стекла встречного ветра, рокот покрышек по не слишком гладкому асфальту, изумительные оттенки неба, пока еще ярко–голубого, с легкой зеленцой, а на западе вообще густо–синего, но на глазах выцветающего под лучами набирающего силу солнца.

Солнце, как дуга электросварки, отчетливо дающее понять, что часов после девяти оно покажет в полную силу, что такое настоящая жара, но и сейчас уже припекающее вполне прилично.

Само собой — запахи степных трав. Они растут по холмам и ложбинам, очень разные, то гуще, то реже, оттого вдруг накидывает на тебя то тревожный запах полыни, то отцветающего чабреца, шалфея, зверобоя, еще каких–то разноцветных, неизвестных по названию столбиков и метелок. Блеснет у обочины болотце или ерик — и тут уже мгновенный всплеск пахнущей камышом и гниющей травой сырости.

И снова бьет в лицо сухой и горячий ветер.

На спидометре — девяносто километров в час, больше и не нужно, спешить некуда и незачем, да и думать на отвлеченные темы на такой скорости удобнее, чтобы не улететь невзначай с дороги на внезапном повороте или поздно замеченной выбоине, которые здесь, увы, встречаются часто и бессистемно.

Пятигорский радиоцентр, как и много лет назад, по утрам передавал классическую музыку, и слушать «Послание к Элизе» Моцарта было приятно и не отвлекало ни от мыслей, ни от управления машиной.

А подумать Сергею было о чем.

Это ведь не просто так — выслушал то ли бредовые, то ли вполне достоверные рассуждения господина Маштакова и забыл о них, перейдя к текущим проблемам жизни.

Профессиональная составляющая случившегося минувшей ночью Сергея сейчас интересовала мало. Порученное ему дело практически сделано, объект акции задержан вместе со всем своим имуществом и следует по назначению с надежной охраной. А вот вброшенное им сомнение действует сейчас на мозг Тарханова, как азотная кислота на проволочку во взрывателе замедленного действия.

Сказано, будто и между прочим, что он (а возможно, и Ляхов тоже) вследствие контузии, вызванной срабатыванием придуманного сумасшедшим изобретателем устройства для очищения территории Палестины от евреев, приобрел какие–то совершенно неожиданные свойства. И вступил в какие–то новые отношения с тем, что принято называть временем. Которое просто и понятно, но ровно до тех пор, пока не начинаешь задумываться, что же оно на самом деле такое.

Полный ведь бред слова господина Маштакова, при здравом рассмотрении и думать бы об этом не стоило, если бы…

Если бы он не увидел на несколько минут совсем другой мир. Безлюдный, но совершенно реальный. Тарханов не мог объяснить даже сам себе, в чем тут дело, но он мгновенно ощутил его несомненную подлинность. Чуждую ему, но безусловную. Примерно таким образом нормальный человек всегда в состоянии понять разницу между явью и самым достоверным и убедительным сном.

Несмотря на то что совершенно ему непонятен был и «пионерский» лагерь, и приветственные слова в адрес шестнадцатого по счету съезда какого–то ВЛКСМ.

И что это все значит?

Если столь реальным оказался (или показался) тот мир, значит, здешний мир для него — сон?

И для Вадима Ляхова тоже?

(Вадим, кстати, тоже, без всякой связи со словами Маштакова и ничего о нем не зная, говорил о некоторых странностях жизни, начавшейся после боя на перевале.)

Ну а если вообразить, что хоть в чем–то Маштаков прав, что как–то они оба связаны с совершенно другой жизнью? Или вообще всегда жили там, а здесь оказались волей случая, или сумасшедшего профессора, что в принципе одно и то же? При всей абсурдности допущения, если его все–таки принять как рабочую гипотезу, возникает вопрос, вытекающий уже из внутренней логики ситуации, — откуда же и у него, Тарханова, и у Ляхова абсолютно полный комплект воспоминаний и о здешней жизни тоже?