Василий Звягинцев - Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых

И вот случилось, что пришлось ему стать капитаном корабля. Случайно, следует признать, под давлением товарищей, которые вообразили, что, если он происходит из семьи моряка (вполне условного, пусть и в адмиральском чине, поскольку отец его был не флотоводцем, а кораблестроителем) и в молодости занимался яхтенным спортом, значит, и боевой катер сумеет до родных берегов довести.

Только никто не учел, и сам Вадим в первую очередь, что капитанство — это штука не простая. Налагающая на человека, данного титула удостоенного, какие–то особенные свойства и обязанности. Ни про кого ведь больше такого не сказано: «Капитан на борту — первый после бога».

И ни от кого, при какой бы должности он ни состоял, не требует обычай уходить последним, а если что — тонуть вместе с кораблем, сохраняя на лице абсолютную невозмутимость. Как, например, командир «Осляби» капитан первого ранга В. И. Бэр. Во время Цусимского сражения броненосец стремительно уходил в воду, а он, стоя на мостике и затягиваясь последней папиросой, кричал спасающимся матросам: «Дальше отплывайте от борта, дальше, мать вашу, всех ее родственников, двенадцать апостолов и тридцать великомучеников! Черт возьми, вас затянет водоворотом, бортом накроет, под винты понесет… Дальше отплывайте!»

В этот момент, перед лицом смерти, он был великолепен. А ведь раньше его никто не любил — ни офицеры, ни команда.

Вот и его друзья, будучи совершенно сухопутными людьми, просто не могли себе представить, какую власть, совершенно нечувствительно, заберет человек, умеющий управлять кораблем. Наверное, читая в детстве книжки про пиратов Сабатини или Стивенсона, не уловили главной мысли, пусть неакцентируемой, но все равно главной: самые крутые ребята, с абордажными саблями в обеих руках, имеющие на совести десятки, если не сотни убийств, до бровей налитые ромом, никогда не позволяли себе поднять хвост на капитана. Как бы он ни был мерзок и жесток. Вроде того же Волка Ларсена.

Если и случался бунт на борту, так только в случае, если имелся в запасе, на своей стороне, хоть захудаленький, но штурман. И не иначе.

Так и тут. Друзья, никогда не выходившие в море ни на чем, кроме прогулочного трамвайчика, час–полтора катающего пассажиров в километре от берега, подсознательно считали, что Ляхов окажется чем–то вроде автомобильного шофера. Мы, мол, устроимся на заднем сиденье, а ты баранку крути. При прочих равных.

А так, увы, не бывает.

Спокойное осознание опасности профессии и ответственность за чужие жизни меняет человека и внутренне, и внешне, хотя он всего–навсего в какой–то момент поднялся на приподнятую над палубой рубки площадку, положил руки на манипуляторы и спокойно произнес: «Слушай мою команду».

Из всего вышесказанного, разумеется, не следует, что Ляхов каким–то образом вообразил себя диктатором или пожелал изъявлять свое нынешнее положение в наглядной форме. Ни в коем случае. Ему такое и в голову не могло прийти. Просто все, включая иностранного генерала Розенцвейга, на уровне спинного мозга сообразили, от кого сейчас зависит их жизнь и благополучие.

Когда скрылись за горизонтом берега Палестины, раскинулось море широко, штатский народ ощутил некоторую подсознательную дрожь в коленках. Карта, лежавшая в рубке, вместо привычных пехотному офицеру Тарханову зеленых низин, коричневатых высот, кругов и овалов горизонталей, всего набора условных знаков, являла взгляду сплошное бледно–голубое пространство с разбросанными по ее площади циферками глубин. Как тут можно ориентироваться?

Отчего и Татьяна, девушка крайне независимая, невольно привстала из–за электронного клавесина, на котором пыталась музицировать в кают–компании. Пока Вадим снимал и вешал на крючок куртку, стягивал тяжелые сапоги, она успела наполнить из постоянно гревшегося кипятильника массивную фарфоровую кружку, разболтать в ней две ложки кофе, собрала подходящую закуску.

Ляхов, устроившись в любимом кресле, указал глазами на застекленную стойку бара, где с края стояла черная витая бутылка крепкого ликера «Селект».

Татьяна поняла, подала и бутылку, и черненую серебряную стопку.

— Спасибо, Таня. Присядь со мной. Разговор есть.

И тут же она напряглась, Вадим это даже не увидел, а почувствовал.

Ничего не сказал, только улыбнулся как можно дружелюбнее.

Девушка подошла и села. Очень грамотно, кстати. В полном соответствии с психологической теорией, гласящей, что для доверительного разговора люди должны находиться рядом, но через угол стола. Причем собеседник, считающий себя ниже, садится слева от доминирующего, пусть и правое место свободно.

Так все и получилось.

После того утреннего разговора на израильской погранзаставе другого случая пообщаться наедине у них не представилось. Все время на людях, и в основном по делу, только за общим столом иногда обменивались шутками или не очень много значащими фразами. Это неявное отчуждение началось, безусловно, после случая с умиравшим чеченцем, когда Татьяна подала Ляхову неизвестно откуда взявшуюся ампулу со слишком концентрированным адреналином. В полевых комплектах общего назначения Ляхов никогда не встречал 1 %-ный адреналин. Конечно, можно допустить, что неизвестный врач или военфельдшер «той» армии положил в сумку коробку с ампулами в каких–то собственных целях, но очень маловероятно, чтобы именно эта сумка подвернулась под руку в столь критический, можно сказать, судьбоносный момент.

А что тут судьбоносного, если задуматься? Ну, прожил бы Гериев на полчаса дольше, что бы он такого уж важного сказал? Насчет покойников успел предостеречь, пусть и не слишком понятно. Но насторожиться заставил, отчего они и не попались врасплох при ночном нападении. Спасибо ему…

И не мог Вадим всерьез предположить у обычной девушки такой силы предвидения, такой быстрой реакции, чтобы в считаные секунды оценить обстановку, принять единственно верное решение, исходя из имевшихся возможностей.

Разве только — никаких решений она самостоятельно не принимала, действовала в качестве чьего–то нерассуждающего инструмента.

Ляхов и ей налил до края приличного объема рюмку.

— Пора ведь побеседовать, как ты считаешь? — отпил глоток ликера, посмаковал, размазывая языком по нёбу. Ощутил, как жгучая сладость проникает в глубь слизистой, вонзается во вкусовые сосочки.

— О чем? — Татьяна вертела ножку рюмки в пальцах, но к губам не подносила.

— Да мало ли. Я, понимаешь ты, стихийный психолог, да еще человек с богатым от природы воображением, наблюдаю за тобой с самого начала, присматриваюсь. Как только Сергей нас познакомил, вашу чертовски романтическую историю изложил. С детства трогательные мелодрамы обожаю. И ты мне сразу понравилась. Красивая женщина, умная, да еще и малознакомый мне типаж, я северянин, с кубанскими казачками вблизи не сталкивался…