Станислав Гагарин - Страшный суд

Далее случилось нечто фантастическое.

Адольф Алоисович одной рукой схватил омоновца, буквально взмыл его в воздух, покрутил над головой и швырнул пятипудовое, не меньше, тело в остановившихся изумленно его сообщников.

Пока они с трудом приходили в себя и неловко поднимались на ноги, фюрер медленно и наставительно, отчеканивая слова, приказал:

— На улицу больше не выходить! Дворами пробирайтесь в казармы! По дороге никаких действий не предпринимать! Марш-марш! Ясно?

— Так точно, — пробормотал за всех верзила-сержант, пятясь, отошел с товарищами на десяток шагов и только тогда восхищенно пробормотал:

— Ну дает мужик… Чистый Гитлер!

Через подворотню мы вернулись на Ленинский проспект, с которого неслись дикие крики избиваемых демонстрантов.

Мы шли с пустыми руками, металлический прут, вырванный моим двойником из рук провокатора в спортивном костюме, таких мы уже засекли несколько человек, шнырявших в толпе, предательскую железяку Стас забросил на крышу стоявшего во дворе гаража.

Завидев нас, бросились, держа над головами резиновые дубинки-демократизаторы, сразу четверо озверевших молодчиков, но в нескольких шагах внезапно остановились, будто получили встречные удары по лбам.

Они видели нас, яростно махали дубинками, но приблизиться вплотную не могли, и это лишь больше раскаляло их демократическуюпрыть.

Внезапно выражение их лиц изменилось, оно стало умильно-подобострастным, омоновцы разом сунули дубинки за пояса, сняли с голов круглые шлемы, делавшие их похожими на инопланетных пришельцев, взяли их под мышку, правую руку протянули вперед, как будто приветствуя вождя, и затянули лихую песенку:

— Дядя Юра — хороший и пригожий, дядя Юра — на всех чертей похожий… Дядя Юра — прелестный наш толстяк! Без дяди Юры мы ни на шаг!

Затем они один за другим шмыгнули в подворотню и с Ленинского проспекта исчезли.

— Отправил их тоже в казарму, — протелепатировал мне Адольф Алоисович. — Четырьмя дураками в этой кутерьме будет меньше. А нас, кроме силовым, я еще и невидимым полем накрою… Не подавать им повода — вот что.

Избиение демонстрантов тем временем продолжалось. То, что не было оно отнюдь спровоцированно мирными соотечественниками было ясным казалось с самого начала. Ведь мы тоже шли с колонной к Воробьевым горам и видели, кто и как остановил беззащитных и безоружных людей под издевательским транспарантом: «С праздником, дорогие россияне!»

Вокруг корчились избитые и поверженные люди. Поражала нечеловеческая безжалостность наёмников Лужкова, которые продолжали наносить удары дубинками, зверски пинали уже брошенных наземь, не могущих сопротивляться мужчин и женщин.

Страшно кричали и призывали на помощь те, кого еще не коснулись дубинки, но перед ними развертывалась дикая и кровавая фантасмагория бесчинства спущенных с цепи псов оккупационного режима.

Меня потрясли широко раскрытые глаза семилетней девочки, которая, прижавшись к фонарному столбу, с непередаваемым ужасом смотрела на развернувшуюся панораму мерзкой расправы с ни в чем неповинными жертвами.

«Душа ее надломлена навсегда», — подумал я и с чувством облегчения увидел, как Стас Гагарин схватил девочку на руки и побежал с нею к той части демонстрантов, которую охраняли взявшие друг друга под руки армейские офицеры.

Площадь была залита некоей гадостью, желтоватой пеной, ею омоновцы поливали москвичей из мощных брандспойтов, установленных на самоходных установках, в воздухе стоял резкий запах «черемухи», от которой слезились глаза и першило в горле, то здесь, то там краснели на асфальте пятна человеческой крови.

Вдруг я заметил, как два дюжих головореза в касках гонят перед собою празднично одетого старика с тремя рядами орденов и медалей на груди. Бросившись к ветерану, я принял его в невидимый кокон и крепко наподдал силовым полем любителям избивать слабых и беззащитных.

Обхватив фронтовика за плечи, я отвел его в безопасное место.

Оставаясь невидимыми, мы вырвали из рук омоновцев нескольких демонстрантов и где смогли защитили их от жестоких ударов.

Мне тоже досталось рикошетом по затылку, попал неосторожно под руку слишком бойкому вояке, ретиво и ловко махавшему демократизатором.Уже потом прикидывал, как такое могло случиться. Либо я высунулся непостижимым образом из силового поля, либо резиновый аргумент мэра Лужкова оказался сильнее галактических возможностей Адольфа Гитлера и пробил сооруженную им для меня космическую защиту.

Меж тем, разрозненные группы избитых демонстрантов стали собираться вместе, и в лицах оскорбленных людей я читал такую решимость, что мне стало страшно за судьбу тех, кто затеял кровавую бесчеловечную акцию. Пусть сейчас они прячутся в собственных резиденциях и отдают оттуда антинародные приказы, пусть охраняют их агенты спецслужбы и вооруженные до зубов боевики! Люди, которых такунизили на площади Юрия Гагарина, не примирятся теперь со зверским режимом никогда,они прошли крещение кровью. И повтори омоновцы атаку — те, кого я видел сейчас, будут рвать их зубами, доберутся до горла и стиснут намертво железными пальцами, изломают голыми руками щиты и сомнут ударами кулаков марсианские шлемы.

К счастью, гневная одержимость честных и самоотверженных соотечественников, видимо, незримо передалась остервеневшим было от запаха крови омоновцам и их неправедным командирам.

Атаки не возобновлялись, и постепенно люди приходили в себя, доставляли раненых к машинам «скорой помощи», наскоро перевязывали тех, у кого продолжали кровоточить раны, взрослые искали разбежавшихся в страхе детей, не потерявшие присутствия духа вожди мирного шествия приняли решение пробираться различными путями к зданию Верховного Совета на Краснопресненскую набережную и там провести митинг протеста.

Адольф Гитлер, подавленно молчавший Стас Гагарин и я медленно перемещались по московским улицам, пытаясь добраться до Белорусского вокзала.

— Что будет дальше? — спросил я, наконец, обращаясь в пространство и даже приподнял голову, как бы задавая вопрос ясному и солнечному небу.

— Гражданская война, — жестко ответил Гитлер.

Откровенно признаться, за роман «Страшный Суд» я брался с великой опаской.

Крепко смущали меня два момента, которые мне хотелось высветить в сочинении. Представить читателю иногоГитлера, каким я узнал его при личном общении, и рассказать землякам, как началась Гражданская война в России, грянул Страшный Суд и наступил Конец Света.

У миллионов и миллионов людей сложился привычный образ вселенского злодея, каковым вполне справедливо полагали Адольфа Алоисовича, и необходима была особая дерзость, чтобы решиться иначе трактовать однозначно злые поступки этой гениальной личности.