Елена Хотулева - Попытка – не пытка

Таким образом я познакомилась со многими историческими фигурами довоенной эпохи, в том числе с Рузвельтом, который в этой реальности побывал в Москве с официальном визитом, и с Чемберленом, приехавшим в столицу сразу после мюнхенских переговоров, которые здесь произошли на год раньше, чем в моих исторических координатах. Я уже было размечталась, что в связи с ускорением политических процессов мне дадут краем глаза посмотреть и на подписание пакта с Германией. Однако, когда в Москве стали ожидать Нейрата, которого по неизвестным мне причинам должен был сопровождать еще не вступивший в должность министра иностранных дел Риббентроп, Сталин очередной раз сделал мне выговор за повышенное внимание к национал-социализму и отослал меня в 2010 год, запретив целую неделю показываться ему на глаза. Но зато потом клятвенно пообещал, что непременно возьмет меня с собой в Берлин после того, как фашистский режим будет низвергнут.

Время снова шло для нас непараллельно. У меня в 2010 году все еще стояло аномальное лето, которое, несмотря на допуски Косыгина, выжигало пожарами целые деревни, а в 1937-м швырялась дождями осень.

Мне хотелось знать, что происходит в стране и насколько продвинулся Сталин в реализации своего нового государственного курса, поэтому однажды, сидя с ним поздно вечером в гостиной, я набралась смелости и, внутренне наплевав на категорический запрет обсуждения событий 1937 года, спросила:

– А ты не мог бы хоть немного рассказать мне о том, что вообще в государстве творится? Я же ничего об этом не знаю. Хожу только на приемы, радио не слушаю, газет не читаю… Мне же интересно! Ты не держи меня в такой изоляции!

Естественно, он воспринял это заявление с явным недовольством.

– Ты думаешь, мне в Кремле мало этих разговоров? Мы видимся не так часто, чтобы время на политические дискуссии тратить. Хочешь газеты посмотреть, чтобы правду узнать?

– Ну, хотя бы так…

– А их не для тебя печатают! Понимаешь? – Он закурил и отошел к окну. – Их должны читать люди 1937 года и делать те выводы, которые им положено делать. А чтобы ты поняла, что здесь на самом деле происходит, мне сейчас придется всю ночь тебе лекции читать и открывать государственные тайны. Как ты думаешь, я этим буду заниматься?

– Но я же постоянно принимаю участие в этом процессе! Таскаю тебе из будущего всякие книги и статьи. К каждому нашему свиданию как к выступлению с трибуны готовлюсь, чтобы на все твои вопросы отвечать. А ты ничего, ничего мне не говоришь… Это бесчеловечно, в конце концов.

– Хорошо! – Он резко вышел из комнаты и вернулся с толстой пачкой «Правды». – Возьми это с собой! – Он швырнул газеты на стол. – И сколько угодно читай, почему, как и что тут происходит…

– Спасибо, а… – Я хотела еще кое-что спросить, но Сталин перебил меня.

– Я так чувствую, что с внешней политикой тебе все более-менее ясно. Значит, сейчас ты продолжишь испытывать мое терпение и задашь какой-нибудь такой умопомрачительный вопрос, после которого этот вечер будет окончательно испорчен.

Я пожала плечами:

– Ну я только поинтересоваться хотела, чем сейчас Хрущев занимается.

Он снова закурил и на удивление спокойно ответил:

– Хрущев? Партия направила его на Украину. Он там ответственный пост занимает. Ему дали квартиру, госдачу, автомобиль. Да, я чуть не забыл тебе сказать! Указ вчера вышел, что Крым вместе с Севастополем отошел к УССР.

Я оторопела:

– Подожди… Я в толк не возьму… Это ты так шутишь что ли?

Он повернулся и обрушил на меня огненную лавину своего взгляда:

– Нет! Это ты шутишь! Причем очень неостроумно!

– Я не понимаю, – спросила я, вжимаясь в диван.

– Как ты думаешь, где может быть Хрущев, который на двадцатом съезде развенчал мой культ личности? Тебе это место показать?! – Он смял пустую папиросную пачку.

Мне захотелось испариться в 2010 год и недельку там отсидеться. Но до отлета было очень далеко, и надо было срочно выправлять ситуацию. Я хотела было что-то сказать, однако, увидев выражение его лица, поняла, что никакие разговоры, уговоры, нежности и прочие рычаги воздействия здесь были совершенно бесполезны.

С горя я забралась с ногами на диван и, завернувшись в шаль, нахохлилась, как курица, и опустила глаза. Мне вдруг показалось, что я вообще надоела Сталину со своей любовью и разговорами о мироустройстве и весь этот ядерный взрыв был вызван вовсе не моим желанием узнать положение дел в стране, а его потребностью найти цивилизованный повод для прекращения наших отношений. От этой мысли меня охватил такой ужас, что я не могла даже пальцем шевельнуть.

– Ты онемела? – резко сказал он.

Я покрутила головой, зажмурилась и еще сильнее прижалась к спинке дивана. Сталин, все еще злясь, стал шумно распечатывать новую «Герцеговину».

– Ну и что ты теперь молчишь? Чья еще судьба тебя интересует? Говори… Не стесняйся.

– Моя, – прошептала я.

Видимо, он повернулся и посмотрел на меня:

– Что ты имеешь в виду?

Не сдержавшись, я разревелась, понимая, что так рискую вообще вывести его из себя. Однако почему-то именно это заставило его взглянуть на происходящее с другой стороны. Он сел рядом со мной на диван и, вытащив меня из шали, обнял:

– Ты меня за кого принимаешь? У нас с тобой современные отношения должны быть, основанные на равенстве. Почему ты все время боишься?

– Потому что на тебе свет клином сошелся! – Я, как дикая, бросилась его целовать. – Я не могу, не могу с тобой расстаться… Если ты скажешь, чтобы я не приходила, то я там у себя просто умру. У меня сын взрослый, я ему не нужна… И если здесь все это закончится, то для чего мне жить вообще?

Всю его злость после этого как рукой сняло. Но даже несмотря на то, что он от всей души захотел меня утешить, ни слова о своих чувствах он, как водится, не сказал:

– Успокойся. И не думай, что я расстаться с тобой хочу. Это полная чушь. В конце концов, это не ты виновата в том, что меня из себя выводит, если женщина мне такие вопросы задает. Это другая история. И мне действительно надо о ней уже давно забыть. Так что уж ладно… Я буду тебе иногда рассказывать о том, что происходит. А то иначе это действительно как-то неправильно у нас складывается.

После этого он еще полночи приводил меня в чувства, а потом обязал прийти днем на час в кремлевский кабинет, чтобы он мог убедиться, что я успокоилась.

Утром, невыспавшаяся и зареванная, я появилась в квартире у Натаныча. Он добивал завтрак, гремя на кухне ковшиком с овсянкой.

– Привет! – Я пришла и села на табуретку. – Как дела?

Он удивленно посмотрел на меня:

– Что это с тобой? Семейная ссора?

– Ага, типа того… – сказала я и тяжело вздохнула.