Кир Булычев - Покушение

— Андрей Берестов работает в моем отделе, — сказал Блюмкин, — и ты, Ниночка отлично об этом знаешь. Ты сама отдала зайчика серому волку, и я научу его жрать ягнят. Поняла?

Блюмкин налил в фужер оранжевой жидкости и посмотрел на свет.

— Прилично, — сказал он. — Будешь, Нина?

Нина ушла.

— Она была грозна и молчалива, — сказал Блюмкин, — но, ваша честь, от вас не утаю, вы, безусловно, сделали счастливой ее саму и всю ее семью. Это я написал.

— Это ты украл, — засмеялся Коля.

Он сменил хозяина, И был рад освобождению от зависимости. И может быть, не посмел бы поднять бунт на борту, если бы не Фанни. Он договорился пойти с ней в театр сегодня и намеревался признаться в этом Яшке, потому что нуждался в деньгах, а у Блюмкина всегда можно было занять без отдачи.

Он ничего не успел сказать, как Блюмкин, Блюмкин, который способен был порой к прозорливым озарениям, заявил:

— Ты никогда не станешь великим человеком, Берестов. О тебе даже в самой полной энциклопедии не напишут. И знаешь почему? Молчишь? Боишься, что я скажу что-то для тебя неприятное? Я скажу правду. Ты должен кому-то подчиняться. Без подчинения ты теряешься. Сегодня утром ты подчинился Островской. Наверное, потому что она баба решительная и бессовестная. Она сообразила, что может заполучить тебя в кроватку. И заполучила. Конечно, спать со стиральной доской — не лучшая участь для молодого кавалергарда, но куда деваться? Комната в первом доме Советов много стоит. Не бойся, теперь ты чекист. И мы с твоей Островской всегда справимся. Ничего она тебе не сделает — в случае чего пойдем к Александровичу или к самому иезуиту. И в расход пустим товарища Островскую за нападение на юного сотрудника. Правда, тебя она к тому времени уже шлепнет.

Вечная тебе память!

Не переставая заливисто хохотать, Яшка протянул полный фужер Коле и сказал, что отныне он его заместитель, потому что ему нужен заместитель-коммунист. К эсерам не все одинаково относятся.

Выпили.

Потом Блюмкин спросил, чего желает душа товарища Берестова.

Душа товарища жаждала получить взаймы до получки четвертак. Такие у души были запросы.

— Надеюсь, ты в азартные игры не увлекаешься?

— Нет.

— И не пробовал?

— Пробовал, не понравилось.

— Значит, к счастью, проиграл, и тебя не потянуло. Значит, женщина?

— Женщина.

— И как джентльмен ты не посмел брать взаймы у Островской, а аванс ты потратил на кожаную куртку, не дождавшись, пока ее тебе выдадут со склада.

— А разве мне положено? — Коля был расстроен.

— Если я велю, то будет положено.

— Спасибо. — Коля принял деньги от начальника.

— Как зовут счастливую избранницу? — спросил Блюмкин.

— Фанни.

— Француженка? Молчишь? Тогда я догадываюсь: жидовочка? Сколько же их приперлось в столицу, переплывя черту оседлости, словно Рубикон. Секретарша в наркомате товарища Троцкого?

— Она в отпуске, — признался Коля. — Она была в санатории, в Крыму, после каторги.

— Коллега? И что же ты находишь в революционных щуках?

— Не знаю… но чувствую, что у нее все в прошлом.

— Чепуха! Революция как лишай, заразился — и на всю жизнь. Тоже большевичка?

— Она была в партии правых эсеров, но выбыла из нее. Она теперь беспартийная.

— Террористка?

— Она была на каторге.

— Фанни… Фанни… Не знаю.

— Фанни Каплан. Она в нашей гостинице живет.

— Ого! — Блюмкин присвистнул. — Это штучка! Она, по-моему, два смертных приговора в личном деле носит. Известная штучка! Фейга Каплан.

— Вообще-то она Дора.

— А я Микеланджело Буонаротти, слыхал о таком краснодеревщике у нас в Одессе?

— У нас Айвазовский был не хуже.

— Молодец, настоящий патриот. Будучи в Феодосии, я посетил его музеум. Там есть самая длинная картина в мире — жизнь человека как бушующее море.

— Я знаю.

— Возьми меня в театр.

— Не хочу.

— Боишься, что я Фаньку у тебя уведу?

— Я не боюсь, У нас ничего нет.

— И правильно. Ты не знаешь этих эсерок. Ты Коноплеву здесь не встречал?

— Нет, а что?

Эта баба сломала себе здоровый зуб, живой нерв, представляешь, чтобы ходить к дантисту, окно кабинета которого выходило на дом мужика-полицмейстера, которого велели убить. Такие есть женщины в русских селеньях. Брось ты эту Фанни. Как волка ни корми, он в лес смотрит.

— У нас ничего нет.

— Но если она попадет к нам в Чека, я заступаться не буду. Предупреждаю. Никогда и пальцем ради эсерки-террористки не пошевелю. Я противник террора, ты не заставишь меня убить человека, в этом отношении я сторонник Ленина. Он противник индивидуального террора.

— А есть еще и коллективный террор?

— А вот это наша партия приемлет.

— Так ты эсер или большевик?

— Революция — моя невеста. Как невеста скажет, так тому и быть. А тебе я не советую по театрам шляться с террористками. А то Менжинскому скажу.

В Общедоступном Художественном театре, в новом, в стиле позднего модерна здании в Камергерском, давали «Анатему» Андреева. Пьеса была дурная, напыщенная и старомодная, хоть и написал ее Андреев совсем недавно. Психология революции коренным образом изменилась. Публика в зале была странная, казалось бы, в основном были люди переодетые, думающие о том, как они будут возвращаться домой в сумерках, и когда на них нападут бандиты, можно будет сказать: «Разве вы не видите, какой я бедный?»

За билеты Коля заплатил накануне, пятнадцатый ряд обошелся в двенадцать рублей.

Фанни робела и призналась в этом.

— Почему тебе пришло в голову позвать меня в театр? — спросила она вдруг, когда действие уже началось.

— Ты знаешь почему, — сказал Коля. — Я подумал, что ты давно не была в театре.

— Ты очень милый, Андрюша, — сказала Фанни. Она положила ладонь ему на колено. — Я тебе всегда буду благодарна. Это лучше, чем если бы ты купил мне манто.

— У меня нет денег тебе на манто.

Фанни вдруг улыбнулась.

— Когда-то очень давно, тысячу лет назад, еще в той жизни, я жила на квартире у одного адвоката, из сочувствующих. Он к тому же защищал наших в суде. И брал большие гонорары. Мне рассказывал об этом Витя Савинков, брат Бориса. Ты слышал о них?

— Слышал, конечно, слышал, — сказал Коля.

Эта милая, тихая и жутко одинокая женщина притягивала к себе Колю не только качествами женскими, скрытой животной страстностью, которую подавляла в себе, полагая это ненормальным и греховным, но и славой террористки, которая известна таким столпам революции, как Савинков или Ленин, за которой ухаживал, по ее же рассказам, брат Ленина Дмитрий, которую отыскал и привез в «Метрополь» Сергей Мстиславский, фигура в революции легендарная, хоть и не террорист. И эта женщина сидела рядом с ним в театре и даже дотронулась до него.