Кир Булычев - Покушение

Коля замер в подворотне. Он был рад хоть тому, что смог остаться один.

Знают ли они в самом деле что-нибудь о Берестове? Или это подозрение, и слова Блюмкина лишь провокация?

Коля переждал дождь и побрел в «Метрополь».

Ему никого не хотелось видеть.

Еще утром он был почти счастливым человеком, Он был влюблен в странную и привлекательную женщину и в то же время не отказывался от немолодой и полезной любовницы, у него было неплохое место в государственной структуре, причем самой влиятельной и всеведущей… но это обернулось против него. Сидел бы, не высовывался, не обратили бы на него внимание сыщики, его же коллеги. Теперь же в любой момент его могут арестовать…

Подойдя к дому Советов, он машинально поглядел на окно Фанни Каплан.

Ее силуэт был виден в нем. Фанни открыла окно, чтобы лучше увидеть Колю, когда тот придет.

В иной день он был бы счастлив тому, что Фанни ждет его.

Сейчас он не желал видеть и ее.

Завидев его, Фанни подняла руку. Она не была уверена, он ли это. Было темно, а с ее близорукостью даже в очках мало что разглядишь. Она надеялась на чувство, которое ее не обманет.

Понимая все это, Коля не стал отвечать на жест.

И оказался прав: у входа в дом Советов под тусклым фонарем курила Нина Островская.

— Живой! — произнесла она с облегчением.

И ее резкий голос уличного оратора разнесся по площади, может, даже добрался до Большого театра, но уж наверняка был услышан Фанни, которая даже наклонилась вперед, чтобы увидеть, кому голос принадлежит. Хотя знала кому.

— Не кричи, — сказал Коля. — Я был на выезде. Брали одного… поэта.

— Врешь, — сказала Нина, — я звонила в Чека. Никаких выездов. Ты с Блюмкиным где-то распутничал.

— Нина, только не здесь!

Коля понимал, что Фанни слышит все до последнего слова.

Он так спешил войти в гостиницу, что толкнул Нину. Она схватилась за косяк открытой двери.

— Ты меня бьешь?

Наверху хлопнуло окно. Фанни все слышала и все поняла.

— Прости. — Коля прошел мимо нее. Красногвардеец, стоявший на страже за стойкой швейцара, проснулся и вскочил.

— Спокойно, — сказал ему Коля.

Он пошел к лестнице.

— Стой! — крикнула вслед ему Нина. Ты обязан объясниться.

— Ничего я не обязан.

Нина бежала за ним по лестнице.

Коля отворил дверь в свою каморку, но не успел закрыть ее за собой.

Нина навалилась на дверь и оказалась рядом с ним в темной тесноте.

— Ты не смеешь, — бормотала она, растерявшись сама от того, что стоит, прижавшись к Коле, и злоба ее вдруг обрушилась, как плохо построенный кирпичный дом, рассыпавшись кирпичами по полу.

— Ты не смеешь, — повторила она. — Я тебя в порошок сотру…

— Уйди, — сказал Коля. — Я не хочу с тобой разговаривать.

Он уже не боялся ее.

— В конце концов, — громко прошептал он, словно темнота требовала понизить голос, — в конце концов, я служу партии не меньше, чем ты. Ты ничего не сможешь мне сделать…

— Я могу все! Нина тоже перешла на шепот. — Ты улетишь обратно в свою Феодосию, и тобой займутся органы. Твоим прошлым. Ты забыл, что именно я тебя создала.

— Это даже смешно! — ответил Коля.

Он понял, что хочет сделать ей больно, чтобы она заплакала, чтобы она почувствовала свое ничтожество перед сильным мужчиной. Здесь, ночью, все ее партийные штучки ничего не стоят.

— Ты баба, ты просто баба! — Он схватил ее за плечи и притянул к себе. Его пальцы вонзились ей в лопатки.

Нина охнула.

— Ты просто самка, сука, — шептал Коля, заваливая Нину на свою кровать.

А та вдруг замолчала и стала покорной и мягкой.

Он грубо поцеловал ее, так, чтобы завтра все увидели, что ее губа распухла… я сделаю так, чтобы твои губы распухли! Я сделаю так, что твоя щека распухнет.

Он ударил ее по щеке раскрытой ладонью.

Ее голова дернулась.

Из окна лился слабый свет позднего майского вечера.

Глаза Нины были раскрыты и смотрели на Колю так настойчиво и даже яростно, что он отвернулся, чтобы их не видеть.

Он раздевал ее неловко, потому что она ему не помогала, и от этого даже задрать длинную суконную юбку было непросто.

— Ну! — вырвалось у Коли. — Ты что? Помоги же.

Криком он ничего не добился, но в этой борьбе устал, и желание, столь неожиданное и острое, как-то заглохло, хотя, конечно же, он не мог остановиться и отказаться от насилия, иначе ему не вернуть власть над Островской, которая тоже разрывается между страхами страхом потерять обретенную так поздно и незаслуженную любовь, словно любовь к проститутке, и страхом потерять себя — революционерку, руководительницу, ветерана — все эти безмозглые слова тем не менее существовали в ее сознании и, возможно, были важнее, чем вспышки страсти к Коле, — она могла начисто забыть о нем днем, в заботах и мучиться от желания, оставшись одна. Недолгое время Коля был постоянством как постоянна жена, суетящаяся на кухне приходящего со службы чиновника, и тут стал уплывать, исчезать, так откровенно и цинично. Островской приходилось ревновать мужчин, которые ей никаким образом не принадлежали, как можно ревновать кинозвезду к балерине — оба существуют лишь на картинках и в воображении. А тут на нее свалилась ревность к мужчине, который обладал ею, был нежен и в любовь которого она, без всяких к тому оснований предпочла поверить, хотя для этого пришлось отказаться от любых надежд и вообще мыслей о будущем.

Когда Коле удалось наконец добиться ее губ, жестко до боли, сдавив ее подбородок, чтобы губы не прятались от поцелуя, она сдалась окончательно и стала быстро и жарко обцеловывать его лицо, невнятно умолять Колю чтобы он шел к ней скорее, что она не может больше терпеть… и впервые в жизни Нина поняла, что скрывается под словом «кончила», которое она слышала от товарок даже на каторге и в ссылке, потому что они там, независимо от партийной принадлежности, обсуждали эти вещи и даже погружались в женские греховные романы, и Нине приходилось делать вид, что она все понимает, проходила эти уроки еще в школе… но только в ту ночь, когда Коля пришел домой ночью, и эта тварь Каплан ждала его, дежурила у окошка Нина испытала это жгучее до вопля, счастье… она хлынула навстречу злому мужчине, который почувствовав ее пожар, воспалился сам и загонял ее в краткий восторг любви и сам разделял его, но при том не терял своей ненависти к ней.

И это была любовь Нины Островской.

Они лежали еще несколько минут безмолвно.

Потом Коля достал папиросы. Зажег себе и Нине.

Они лежали, курили, стряхивали пепел на пыльный пол.

Докурили.

Нина села на кровати, стала поправлять юбку и блузку, взяла со стула кожаную куртку, в которой поджидала Колю на площади, погасила папиросу в горшке с сухой пальмой на подоконнике.