Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

Грозный облегчённо вздохнул и, не ответив, сделал шаг к распахнувшейся перед ним двери.

В кресле, закинув ногу на ногу и улыбаясь, он наставительно отставил указательный палец.

— Одного смерда примолвишь, тьмы холопей тебя возвеличат. А греха в умельстве розмысла нету. Божьим благословеньем умельство то ему дадено. — И, потрепав бороду, лукаво прищурился. — Слыхивали мы, будто с той поры, како дьяка на болоте рубили, возносят меня усердно в молитвах людишки.

Борис скромно потупился.

— Послов спосылали мы по всей земле с благовестом о суде твоём праведном.

Иоанн привлёк к себе сына.

— И разумей; к тому и ныне примолвил умельца, что ведаю и тебе заповедаю: коль пригож умишко для государственности, без остатку бросай его в царёву казну, не взирая, ворог он али друг государю.

Василий поселился в Кремле. Ему было поручено изготовление игрушек для Фёдора. С утра до ночи проводил розмысл время в своей мастерской, стараясь забыться в работе. Но это плохо удавалось ему. С каждым днём он всё боле раздражался и замыкался в себе.

Хотелось настоящего дела, которое могло бы принести какую-нибудь пользу и удовлетворение, а не возиться без конца с никому не нужными игрушечными коньками и глиняными птицами.

В точно установленный час после обеда в мастерскую, в сопровождении Катырева, являлся Фёдор и с видом знатока рассматривал работу Василия. Однако сохранить надолго серьёзность царевичу не удавалось, и он под конец любовно прижимался к розмыслу.

— И откель у людей умельство берётся? Да ежели бы меня к тому приневолить, — да николн не сотворить мне сего.

И растягивал лицо в блаженной улыбке.

Выводков с искренним умилением слушал Фёдора. С первого взгляда ему полюбился низкорослый одутловатый юноша, всегда такой сердечный, улыбающийся и трогательно-доверчивый. Особенно нравился ему близорукий взгляд царевича, немного пришибленный, чуть страдальческий и детски покорный.

Фёдор садился на гладко отёсанную чурку, склонял голову на грудь розмысла и воркующим шёпотом просил рассказать что-нибудь про бояр, холопей, странников перехожих и беглых.

— Ты бы мне сказочку про деревеньку лесную. Ужо тако сердечно ты сказываешь. По ночам и то во сне те беглые притчутся мне.

Василий начинал в сотый раз рассказ о лесной своей деревушке и неизменно кончал одним и тем же:

— А придут на Москву жена моя да Ивашка, — не такое поведают! Горазды они, царевич, на сказы.

И с глубокой тоскою:

— В кои поры объезжий обетовал доставить их на Москву, а досель нету ни Клашеньки моей, ни сынишки.

Катырев ободряюще ухмылялся.

— Придёт срок — доставят. Не за горами.

— То-то ж и яз сказываю — не за горами, — поддакивал царевич, заглядывая с детскою лаской в лицо Василия. — Придёт срок — доставят: не за горами.

Он отходил в угол, усаживался перед ворохом игрушек и тихонечко что-то шептал про себя.

Понемногу царевич сам научился владеть секирой и кое-что мастерить.

Однажды, выбрав время, когда не было Катырева, он торопливо выстругал два столбика с перекладинкой и прикрепил к виселице тоненькую петлю.

— Да ведаешь ли ты, царевич, что сотворил?

— А ты не глазей! Роби, что робишъ! — по-новому резко буркнул юноша и потянул неожиданно к себе Выводкова.

— Люб ты мне… Да и болтать не станешь. Не станешь?

— Не стану, царевич.

— А коли тако, присоветую яз тебе, чем Грязного приворотить да бабу с Ивашкой на Москве узреть в недальние дни.

Выводков почтительно склонил голову и по-отечески улыбнулся.

— Ты блаженненьких видывал?

— Видывал.

— А ежели видывал — заприметил: за что иному темница, — блаженному всё в корысть да в корысть.

Скользким змеиным холодком вползли в сердце розмысла воркующие эти слова.

Рука юноши потянулась к деревянному мужичку.

— Приладил бы ты бородёнку ему. Узенькую да жёлтую.

Когда на подбородке игрушки затрепыхался льняной клинышек бороды, царевич восхищённо захлопал в ладоши и сунул головку мужичка в петлю.

— Добро висит, козёл бородатой!

— Опамятуйся, царевич!

Фёдор вдруг испуганно отступил и закрыл руками лицо.

— Боязно мне!..

Он подкрался на носках к двери, взглянул на дзор и торопливо вернулся.

— Ночами не сплю. Всё сдаётся — сызнов батюшка сечь меня будет.

Он всхлипнул и закачался из стороны в сторону.

— Государственности наущает! А мне ни к чему! Коли б за мною стол, а то — за Ивашкой! На кой мне и государственность та! Иной раз сдаётся, краше бы вместе с блаженной памяти первенцем отцовым Димитрием в землю сырую лечь, нежели терпети обиды.

Василий нежно провёл рукой по колену царевича.

— Коему государственность, а тебе — молитва за нас перед Господом.

В близоруких глазах Фёдора вспыхнули звериные искорки. Заострившийся подбородок оттопырился и задрожал, как в гневе у Иоанна.

— За то и примолвляют меня, за юродство моё. Блаженненький царевич у нас. Благоюродивой Фёдор у нас! А кой яз блаженненький?! Яз- сын царёв! От Володимира кровь моя! От Рюриковичей плоть от плоти! Не примолвляю яз тех, кои меня блаженненьким почитают!

Ударили к вечерне. Царевич растерянно огляделся. Порыв возмущения стих, сменившись подозрительным страхом. По лицу прыгающими тенями поползла заискиваюдцая улыбочка.

— Ты чего, холопьюшко, закручинился? Али негоже навычен яз скоморохами лицедействовать? — Он заложил руки в бока и гордо отставил ногу. — Эвона, каково! И не тако ещё разумею яз скоморошествовать! — И, заметив чуть колеблющуюся в петле игрушку, слезливо задёргал носом. — А ему, Вася, деревянненькому, от моей забавы не больно?

«Блаженный! Как есть блаженный», — подумал Василий, исподлобья наблюдая за юношей, и едва мужичок был вынут из петли, искромсал секирой в мелкие щепы виселицу.

— Так-то краше, царевич!

— Так-то краше, холопьюшко, — послушно согласился Фёдор и, прислушавшись к благовесту, размашисто перекрестился.

В дверь просунулась голова Катырева.

— К вечерне, царевич!

Нахлобучив на глаза шапку, Фёдор, тяжело отдуваясь и облизывая кончиком языка угол губ, вразвалку поплёлся в церковь.

На паперти он с детской сердечностью взглянул на боярина.

— Единый разок токмо брякну. Покель Малюта не зрит.

Пономарь, увидев поднимающегося по лесенке царевича, выпустил верёвки из рук и опустился на колени. Фёдор блаженно уставился в блестящий колокол.

— Горит! Херувимской улыбкою улыбается!

Катырев грузно сел на верхнюю ступень и, отдышавшись, приложил руку к груди.

— Краше бы тебе, агнец мой кроткой, в свой теремок. Вздули бы мы свечку из воску ярого; яз бы обрядился в кафтан слюдяной… Ужо то-то бы радости тебе от сиянья того.