Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного

Светлица молчала чёрным молчанием смерти.

Грозный на животе подполз ближе к двери. Пальцы ткнулись в клейкую жижу.

Затаив дыхание, он отпрянул назад и нащупал посох. С убийственной медлительностью поползли извивающиеся червями пальцы от холодной глади набалдашника к острию.

На мгновение рука замерла у залитого кровью виска царевича.

— Нет, нет! — почти спокойно шевельнул Грозный губами и приоткрыл глаза.

Перед ним, широко раскинув ноги, лежал мёртвый царевич. В раскроенном виске торчало медное остриё наконечника…

— Нет, нет! Не верю! Иваша! — хихикнул вдруг Иоанн и, сорвавшись, ринулся через тёмные сени на двор.

— Спасите!!

Точно призрак метался он по ночному Кремлю, с рёвом отскакивал от перепуганных насмерть дозорных, бился головою о стены, падал и вновь бежал, гонимый ужасом и безумием, пока не очутился в притворе церкви Иоанна Лествичника.

— Бог! Разверзни преисподнюю! Бог!!!

— К обедне бы сходить мне, Борис…

Годунов недовольно причмокнул.

— Лежать тебе надо, мой царь.

Но Иоанн не послушался и, кряхтя, поднялся с постели. Тоненькие руки беспомощно всплеснулись в воздухе и упали на плечи советника. Перед глазами несметными роями золотых паучков вспыхнули нестерпимо яркие искорки. Опочивальня подпрыгнула, закружилась и рухнула куда-то в чёрную пропасть, увлекая всё за собой.

Борис усадил больного в кресло.

— Благовестят, никак? — тихо спросил Иоанн, отдышавшись немного, и отставил два пальца для креста.

Прозрачная щека его ткнулась в приподнятый угол плеча. Примятый клин бороды жалко топырился, как будто испытывал боль. Из-под сбившейся на глаза потной пряди пепельно-жёлтых волос чуть светился стеклянный зрачок правого глаза.

— Вот и песенка вся!..

Губы чуть передёрнулись в желчной улыбочке.

— Жил, жил человек, и несть человека!

Евстафий высунулся из-за аналоя.

— Не внемли гласу лукавого, ибо не дано человекам ведати об отмеренных Господом днех. Грозный примирённо вздохнул.

— Чует душа моя… чует свой час.

И, испуганно прижавшись к Борису, застучал дробно перегнившими тычками зубов.

— Боязно… вон она… за спиной… токмо невпопад главу обернуть, и узришь её… вон она… Борис… боязно мне…

Бодрящей струёй пролился в мрачную опочивальню торжественный благовест.

Протопоп набожно перекрестился и стал на колени перед аналоем.

Грозный повернулся к оконцу.

Весело кружась в прозрачном воздухе, пуховой периной падал на землю снег. Чуть маячил на золотом кресте церковного купола отдыхающий ворон. На звоннице ожесточённо дёргал верёвки увлёкшийся пономарь.

— Ты бы в постелю, преславной! — предложил Борис, заметив, как темнеет и супится лицо царя.

Иоанн зло впился пальцами в ручку кресла.

— Не допрежь ли сроку хоронишь, Борис?! — И с неожиданной силой вскочил: — Не лёг бы ты наперёд меня в землю! — Он, шатаясь, пошёл к постели. — Федьку!

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, в опочивальню тотчас же явился царевич.

Грозный больно ущипнул его за ухо.

— Изничтожь ты улыбку свою одержимую!

Фёдор приложился к плечу отца.

— Твоя воля, батюшка…

Он вобрал в себя воздух и раздул пузырём щёки, чтобы как-нибудь согнать каменную улыбку, не сходившую с лица со дня смерти брата.

— Ещё! Тужься ещё, сука пономарева!

— Твоя воля, батюшка…

Иоанн с омерзением сплюнул и исподлобья взглянул на Евстафия.

— Ты бы, что ли, глаголом каким заговорил бы его.

Фёдор заломил руки.

— Ужо и ведунья колико раз заговаривала на уголёк, а не спокидает меня та улыбка постылая! Хоть ты что с окаянной с ней сотвори! Како со смерти Ива…

— Молчи!

Грозный заткнул пальцами уши и зарылся в подушки.

Покорно уставившись на иконы, Евстафий привычно, как раз навсегда положенное для него дело, тянул без всякого выражения слова молитв.

Перед поминанием мёртвых он обернулся с немым вопросом к царю.

— Молись!

— Молюсь, государь!

И нараспев:

— Помяни, Господи, души усопших раб твоих Фёдора, Алексея, Петра, Мисаила…

— Помяни, Господи, души усопших раб твоих… — проникновенно повторил царь за духовником. — Фёдора, Алексея…

— Иоанна, Афанасия, Микиты… — всё быстрее выталкивал протопоп.

— Иоанна, Афанасия, Микиты… — цедил сквозь зубы Грозный, непрерывно крестясь.

— И иных, имена же их ты, Господи, веси…

— …имена же их ты, Господи, веси…

Окончив, протопоп покропил святой водою присутствующих и стены.

Иоанн присел на постели и, кивнув вошедшему дьяку, печально поглядел на царевича.

— Ты внемли, Федя. Скоро сам будешь самодержавцем всея Русии.

Царевич сжал руками виски.

— И не придумаю, пошто мя, хилого, хощет покарать Господь державою?

Тяжкий вздох вырвался из груди царя.

— Вся надежда на тебя, Борис.

Он умоляюще взглянул на советника.

— Заповедаю: како мне служил, послужи и ему, неразумному. Не дай сбиться духом немощному с хитросплетённой дороги государственности русийской.

Годунов страдальчески перекосил лицо.

— Не хорони ты себя, государь! Слушать не можно мне!

Дьяк взял со стола грамоту и, дождавшись разрешения, прочёл её.

— Печалуются? — по слогам, сквозь зубы, прошипел Иоанн. — Рыбники со хамовники печалуются? Невмоготу стало жить?

Его глаза сузились и потемнели. На шее шевельнулась синеющая жила. Чуть оттопырился клин бороды.

— Ты всё, Борис! Не поблажать им, а скрутить их, смердов!

Он вдруг вскочил и оттолкнул от себя с силой царевича.

— Не яз буду, ежели не сниму с тебя юродивой улыбки! Отврати лик, мымра!

И к дьяку:

— Читай.

Дьяк взял со стола цидулу и, исподлобья поглядывая на Грозного, усевшегося в кресло, испуганно зажевал губами:

— Великой государь, царь всея Русии…

— Не тяни отходную, Михайло. Читай складнее! Дьяк сжался от окрика и срывающимся голосом затараторил:

— Видывал яз, како ты со князь-бояре расправлялся. И ещё думку держал в те поры: изведёшь бояр-воззришь на холопий. Ан по-иному повёл ты, царь! Добро боярское пожаловал опришнине, а от той милости твоей холопям была ль корысть? И яз верой тебе служил, а чаял поведать тебе кручины великие холопьи. А ты Божьим ли откровением меня в темницу вверг да Ондреичу-подьячему за тое цидулю мою с Волги руку отсёк, а цидулу огнём пожёг? Не Божьим гласом то, а дияволовым наущением содеял. И тако во все дни живота нашего зрели холопи от тебя и дьяков твоих едину тугу да лютость. И, узрев сие, спорешили мы сами сдобыть себе долю свою, а на тебя ополчиться ратью великою, всехолопьею! А по той пригоде спосылаю яз назад пожалование мя в московские дворяны да во дьяки-розмыслы. Жалуй ты воров своих, а яз покель пребуду, в холопях, да в вольных! А ещё, великой князь, отто вся казаки велегласно тебе реку: яз, Васька Выводков, Бабак, да Иван Выводков, Безрукой, с протчими вольные казаки, спосылаем тебе отныне и до века со всемроды царские анаф…