Константин Калбанов - Мы наш, мы новый...

— Опять пошли.

Солдат по всему видно не первогодок, не будь войны, так наверное уже дома был бы, вспахивая родимый клин, внимательно вглядывается в поле перед траншеями. Из-за висящей сплошной пеленой пыли и все время вздымающихся султанов разрывов видно плохо, но рассмотреть происходящее впереди все же можно. От проволочного заграждения уже ничего не осталось, частью порвано взрывами снарядов, частью перерублено солдатами в прежних попытках атаковать зарывшихся глубоко в землю русских. Тела многих храбрецов сейчас лежат там, обозначая некую линию, оставшуюся для неприятеля непреодолимой.

Поле перед позициями усеяно трупами и ранеными, настолько густо, что наступающим приходится ступать по телам своих товарищей в буквальном смысле. Цепи наступают все так же густо, потери ничему не учат этих самураев. В первых рядах почти сплошной стеной идут солдаты, несущие тяжелые стальные щиты, к этим щитоносцам стараются жаться остальные, так как эта нехитрая конструкция гарантирует защиту хотя бы от пулеметов и винтовок. Если случится шрапнель или осколки снарядов, тоже вполне себе защищают, вот только если разрыв будет впереди и как минимум в нескольких метрах, а так, снесет взрывной волной и никакие осколки не нужны.

Словно в подтверждение мыслей солдата, перед самыми рядами наступающих и в их порядках начинают рваться мины, как видно наблюдатели минометчиков даром времени не теряют, вскоре в дело вступают и артиллеристы. Полевые пушки за сегодняшний день намолотили ничуть не меньше минометов и стрельба у них очень даже слаженная, а потом умудряются обстреливать врага даже когда ему остается до позиций по сотне шагов. Всякий раз русские стрелки со страхом взирали на работу пушкарей, каждое мгновение ожидая, что вот-вот снаряд упадет в их ряды. Но нет. Ни одного подобного случая пока не было. Но до чего же боязно, когда разрывы все приближаются и приближаются.

— Сашко, давай в блиндаж за нашими, неча там отсиживаться.

— Ага, понял, — задорно улыбнувшись с горящими глазами на запыленном с грязными разводами лице, парнишка тут же юркнул в ход сообщения.

Но вскоре он вернулся и от былого задора не осталось и следа. Лицо бледное, губа трясется, глаза навыкате. Видно, что силится что-то сказать, но слова застревают в горле и дышит с трудом, с непередаваемым хрипом.

— Ты чего Сашко? Ранило, — ветеран озабочено осматривает молодого, но на грязной одежде нет никаких разводов крови. Стало быть, цел.

— Там… Там…

— Да говори ты, итить твою.

— Там всех наших… Там блиндаж…

— Быть того не может. Как же так-то. Ведь сказывали, что японцу нипочем не поломать блиндажи. А точно все мертвые-то?

— Там все лежат, кровищи столько, а еще крики… Я испугался и сюда.

— А ну пошли.

Картина представшая никак не радовала. Все верно, перекрытие блиндажа не выдержало, вот только не весь взвод погиб, это парнишке со страху показалось. Но погибших было и впрямь много, а еще больше побитых. А вот и унтер. Жив, только повязку на голову накладывают.

— Савватеич, японцы поперли.

— У, твари, неймется им, — страдальчески поморщился старый унтер. — Сашко, чего губой трясешь, разыщи его благородие и доложи, что от третьего взвода и половины не осталось, да санитаров сюда направь. Все ли понял?

— Так точно!

— И чего тогда стоишь? Бегом! Братцы, все кто может держать оружие, давайте на передок, некогда раненых собирать. Вяткин, возьми пулемет, Петюня, к нему вторым номером. Шевелись братцы, — тут взгляд старого унтера задержался на одном из раненых, беспомощно взирающего на своего начальника. От этого в сердце старого вояки закралось сомнение, а прав ли он, что оставляет без помощи своих товарищей. Видно это отразилось на его лице, так как понявший все верно солдат превозмогая боль ободряюще улыбнулся и прохрипел.

— Все верно Савватеич… Иначе никак… Идите… Мы тут… Сами… Идите.

— Вы это… Держитесь тут. Чего замерли! Давайте братцы! Пошли! Не допустим сюда японца, тем парней и спасем.

Около полутора десятка солдат бросив последний взгляд на тех, кто оставался без помощи сжав до боли зубы последовали за унтером. Раненых надо бы обиходить, не то и те кто может выжить, Богу душу отдадут, а кто будет японца держать? А тот уже осатанел и немудрено, столько-то боевых товарищей потерять.

— Ваше превосходительство, наши передовые цепи в центре смогли ворваться во вражеские окопы!

— Я вижу, — перекатывая желваки бросил Кодама, который устроил свой НП на Наньшанских высотах, в центре позиций.

Его взгляд прикован к окопам русских, где сейчас постепенно расползаются, заполняя траншеи японские солдаты. Дело уже к вечеру, но видно все еще хорошо. Он видит как русские значительно уступая японцам продолжают сражаться и там где еще есть защитники, они сдерживают наступающих. В одном месте получился затор, так как там оказался пулеметчик, который напрочь закупорил проход. Но разъяренные солдаты выскакивают из траншеи и бегут поверху, пулеметчик замечает опасность и открывает по ним огонь. Как видно хороший стрелок, так как минимум десяток падают сраженные им, остальные залегают и начинают по нему стрелять из винтовок. Пока стрелок отвлекся другие продвигаются по траншее, вскоре все же его пулемет замолкает.

Кодама скользит взглядом дальше. Оптика приближает хорошо, а потому ему видно все практически в деталях. Вон солдат, судя по всему еще совсем молодой, поднимает руки, но японские стрелки словно не замечают этого, валят русского на землю и штыки впиваются в незащищенное тело. Еще перед началом войны было решено, что война будет протекать по всем европейским канонам, согласно Женевской конвенции, Японии было необходимо, чтобы ее признали страны-лидеры, не только признали, но и приняли в свое общество. В последнее время пленных практически не было, рассвирепевшие солдаты попросту добивали раненых прямо на поле боя и это наблюдалось не только здесь и сейчас, это было и при Вафангоу и при Инкоу. Осуждал ли Кодама их за это? Нет.

Как можно осуждать солдат, которые по большому счету бьются не за Императора, не за Родину, а за своих же боевых товарищей. Им не оставалось ничего другого как биться, чтобы выжить и помочь сделать это другим, таким же бедолагам, которым не повезло оказаться на войне. Это там, в метрополии, люди в военной форме гордо пыжились и рассуждали о долге и чести, здесь на полях сражения от этой напыщенности не оставалось и следа, здесь они сражались за себя, за то, чтобы иметь шанс вернуться домой и обнять своих родных. В конце концов, нет смысла обряжать волка в овечью шкуру, потому что натура все едино возьмет свое.