Андрей Ерпылев - Слуга царю...

Судорожно оглянувшись, Владимир увидел позади точно такой же, как и с обратной стороны, глиняный пласт. Неужели только что он прошел его насквозь?

Недоумение длилось недолго: не прошло и трех минут, как прямо в объятия к нему из ниоткуда свалился ничего не понимающий Войцех, от потрясения протрезвевший вмиг.

— Что такое? Каким образом мы смогли пройти сквозь стену?..

Еще через три минуты весь маленький отряд собрался в полном составе в тесном закутке у запертой двери.

— Ну, похоже, прошли… — подытожил старик, вытирая дрожащей рукой струящийся из-под шапки пот. — Только вот как дальше?..

— Может, постучать? — предложил Бекбулатов, грохнув для пробы в гулкую дверь кулаком, а потом и железным затыльником приклада карабина.

— Зачем стучать? — подслеповатый Пшимановский ткнул пальцем в совершенно неуместную здесь пластиковую коробочку электрического звонка, скромно притулившуюся рядом с дверью. — Звонок же есть!..

Примерно десять минут на многократное яростное нажатие кнопки никакой реакции изнутри не следовало, и отчаявшиеся путники, решив, что электрическое чудо не работает, нетерпеливо забарабанили в дверь всеми подручными средствами, но вот изнутри (снаружи?) раздался приглушенный скрип ступенек под спускающимся вниз человеком, и негромкий мужской голос произнес:

— Погодите стучать, господа. Я уже иду…

Хорошо смазанная дверь совершенно без скрипа, ожидавшегося в подземной сырости, распахнулась, и на пороге в ореоле яркого света возник темный силуэт.

— Сергей Владимирович! Вы?..

Берестов осел на руки своих спутников, не в силах держаться более на ослабевших разом ногах…

— Почему я?..

Петенька Трубецкой был растерян и не скрывал этого.

— Почему именно я, Эдуард Ираклиевич?..

Полковник Гверцианидзе тоже чувствовал себя не в своей тарелке, но что поделаешь: служба…

Только что дворцовый фельдъегерь доставил князю под роспись приказ, требовавший невозможного: немедленно арестовать и под вооруженным караулом препроводить в Петропавловскую крепость командира ее величества лейб-гвардии Уланского полка князя Бежецкого, обвиняемого ни много ни мало в государственной измене… Завершался приказ совсем уже грозной формулировкой: «В случае неповиновения со стороны упомянутого дворянина Бежецкого применить оружие, не считаясь с последствиями».

Можно было бы еще поспорить, посчитать сумасшедший приказ дурного тона шуткой, потянуть резину до выяснения, но скрепляла фатальную бумагу знакомая подпись императрицы… Подпись и государственная печать. Неужели возвращаются приснопамятные времена Павла Петровича, когда прямо с развода пешком, под барабан, отправляли в Сибирь?..

Что за роковая весна выдалась в этом юбилейном две тысячи третьем году! Сколько напастей свалилось разом на бедную седую голову князя Гверцианидзе! Ведь не должен он, не должен согласно всем уставам и традициям замещать временно выбывшего из строя командира, да еще в мирное время! Если бы в бою, когда шквальный огонь неприятеля выкашивает всех подряд, несмотря на чины и звездочки на погонах… Но мир, господа, на дворе, мир!.. Да и столица за окном, Санкт-Петербург, не Кандагар какой-нибудь, не Заокеанские Владения!..

Но воинский закон неумолим всегда и везде: приказ есть приказ…

— Приказ есть приказ, поручик… — устало промолвил старый служака, глядя оловянным взглядом куда-то чуть выше переносицы раскрасневшегося от негодования поручика.

— Но…

— Неужели вы хотите, князь, чтобы Александра Павловича волокли в крепость сиволапые мужики или еще хуже — полицейская свора! — возвысив голос, напустился на строптивца ротмистр, пытаясь убедить если не юного Трубецкого, то хотя бы себя. — Позора хотите для славного нашего полка?..

— Но…

— Так вот и окажите последнюю честь своему командиру!

— Да почему я?.. — простонал Петенька, совсем по-детски прикусывая сустав указательного пальца.

— Да потому что… — начал было Гверцианидзе, желая объяснить непонятливому мальчишке, что так будет проще и лучше для всех: всем известно, что полковник благоволит к юному офицеру, видя в нем сходство, пусть даже и чисто внешнее, с пропавшим другом, но вовремя осекся и вывернулся, неловко и фальшиво. — Потому что так принято… Традиция такая…

— Какая еще, к черту, традиция! — вспылил Трубецкой, машинально и лихорадочно расстегивая воротник мундира, чтобы тут же застегнуть. Он уже понимал, что открутиться от тягостной «привилегии» не получится, и пытался хотя бы, как в детстве, оттянуть неминуемое.

— Такая… — неопределенно ответил подполковник и, злясь на себя, скомандовал: — Выполняйте приказ командира, поручик! Вы не на базаре!..

И только когда дверь уже давно захлопнулась за вышедшим, с трудом разжал намертво, до побелевших суставов сжатые кулаки:

— Приказ есть приказ, сынок…

По возвращении с прогулки Александра ждал приятный сюрприз: на чеканном серебряном подносике для корреспонденции, который доставлялся горничной Кларой на рабочий стол князя с точностью швейцарского хронометра, поверх обычной горки писем, счетов, проспектов и приглашений (увы, изрядно выросшей за последние месяцы) красовался большой, украшенный гербом Великого княжества Саксен-Хильдбургхаузенского конверт из ярко-желтой бумаги.

«Ну-с, посмотрим, что пишет наша дорогая женушка! — с приятным возбуждением подумал Бежецкий, вертя в руках конверт, такой красивый, что жаль было вскрывать. — Не иначе что-то важное!»

Последняя догадка проистекала из хорошо знакомой Александру привычки супруги доверять свои мимолетные послания факсу или текстовым сообщениям поминальника. К почте обычной, не говоря уже о фельдъегерской доставке, служившей исключительно для дипломатической переписки правителей княжества, прибегала Елена свет Генриховна чрезвычайно редко, если вообще прибегала хоть раз…

С некоторым замиранием сердца князь сломал алые сургучные печати с рельефным изображением великокняжеского герба, сами по себе — настоящие произведения искусства, и на полированную поверхность стола выпал сложенный вдвое лист плотной, кремового оттенка бумаги.

«Mon cher ami Alexandre! (Мой дорогой друг Александр! (Фр.)) значилось вверху листа, сразу под вытисненным гербом.

Далее по-русски, но со всегдашним милым пренебрежением к «руссиш грамматик», а равно орфографии и пунктуации «великого и могучего», обычным своим летящим почерком княгинюшка сообщала о здравии и настроении великого князя Гошки, своем и многочисленных тетушек, дядюшек, кузенов, кузин и прочих родственников по не менее чем десятку различных близких и дальних родственных линий, словно пчелы на мед (или мухи на сами знаете что, что, кстати, гораздо вернее) слетевшихся со всех краев обширных Германской и Австрийской империй, а также и из-за их пределов при первом же известии о воцарении на Саксен-Хильдбургхаузенском престоле великого князя Георга-Фридриха-Эрнста II, иными словами, своей внезапно ставшей сердечно обожаемой и горячо любимой родственницы из далекой России.