Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко

Идут пехотинцы, скрипят колеса лафетные, глухо стучат в сухую землю конские копыта. Сливаются мелкие банды, разрозненные отряды в полки чернознаменные, как ремешки в нагайку плетутся. И раскроит та нагайка башку пану золотопогонному. Слишком долго вас терпели, господа хорошие, слишком долго заставляли при встрече с вами кланяться. Вы нас грязью считали, а мы с вас грязь зробым. Носятся во все стороны взмыленные гонцы с пакетами и ползет карандаш по замызганной карте–четырехверстке, греет солнце спину командиру, только одна карта пеплом от сигары засыпана, а другая – лузгой от жареных семечек.

Лось царапал карандашом по куску бумаги, проклиная жару, мух, патентованные мухоловные ленты г–на Бергера и завидуя всем остальным. Казалось бы – мечта сбылась, при штабе, к твоему мнению прислушиваются. Да только не деникинский это штаб, не городская дума с паркетом, а хата с чисто выметенной доливкой, и ты не вершишь судьбу мира, а всего лишь перепроверяешь по шестому разу количество патронов. А курносый паренек не только твой вестовой, а еще и контрразведчик, маленький мерзкий голодный крысеныш, который регулярно докладывает Задову или кто там за контрразведку отвечает. Стоит вестовой возле подоконника, глядит недобро, яблоком чавкает над ухом. Хоть бы поделился. А просить как–то неудобно. Да и зачем этот вестовой нужен? Гонять его по разным поручениям? Или чистить начальнику сапоги? Такой скорее сам тебя пошлет, по известному адресу. И так уже нацеплял этой патентованной гадости по всей хате, и хоть бы одна муха на ленту села. Прогрессор почесал в затылке, неплохо бы устроить перекур, да и глаза заодно отдохнут, а то уже вылезать начинают. Плохо без очков, а ни одного близорукого не видать, даже тот старый хрыч, на которого прогрессор возлагал большие надежды, оказался с астигматизмом. Хоть Троцкого лови в темном переулке, а пенсне у него не за карбованец куплено, в золотой оправе. Интересно, он его в кармане носит, или на ленточке вокруг шеи?

И ленты уже на плечи не давят, и локтем в ребра никто не тычет со всей дури, и запасной шкворень никто не уведет, и Палию морду бить не надо, хотя стоило бы, за тот талантливо сваренный казан соленого клейстера. Скукотища! И от Паши – никаких сигналов. Может, его уже и волки съели, роняя слюни счастья на нежные склизкие внутренности и азартно хрустя малыми берцовыми костями. А тут – сиди, пиши на подоконнике вместо стола, на оберточной бумаге, химическим карандашом, тьфу. Была пишмашинка, но после краткосрочных курсов обучения неграмотных товарищей каретка этого железного монстра перестала двигаться, а клавиша «у» вылетела под печку.

Через хату препротивно закукарекал петух. Что–то он не вовремя заголосил, ясный день на дворе, небо чистое, солнце жарит вовсю. По улице проехал какой–то ненормальный махновец, в застегнутой под горло, слегка побитой молью, перекрещенной патронташами, шубе из волка. За гордым носителем шубы валило человек тридцать – конные, пешие – все вперемешку Девка в драной тельняшке подпрыгивала в английском седле, то и дело упуская правое стремя, черная коса кнутом моталась у нее за спиной.

– Коршуненко! – вестовой тихонечко вышел из хаты и показал на очередное пополнение, – От, в шубе который. То добре, у него люди – то шо треба.

Прогрессор метко плюнул в пожухлые хозяйские цветы. Самокрутка почти закончилась, надо было возвращаться к работе. Лучше железную дорогу разбирать, чем три часа скрючиваться над подоконником, но еще лучше – уйти на речку, и сидеть в воде по шею до вечера. Кобылу выкупать, портянки постирать, комаров накормить – мало ли у человека на речке занятий? Только за тем отрядом, где командир в волчьей шубе – гонец очередной, черная шапка на затылок сбита, с коня пена летит. Неужели– наступаем? Вестовой глянул, унесся куда–то вглубь села. Точно, наступаем. Потом выясним, кто тот патефон сломал, когда та девушка раздалась в талии, потом. А сейчас – вещи в скатку, скатку через плечо, наган на пояс, патроны в карманы – и хрен ты нас убьешь!

Конница по степи идет, земля от копыт стонет, подковы искры из камешков выбивают. Лава на лаву. У одних команда – «Пики к бою, сабли вон!», а у других – свист, что уши закладывает, мат да смех. У одних – погоны, да лампасы, да надежда, что еще можно остановить врагов. Еще можно. А можно ли из шматка хлеба – обратно колос сделать? Что посеяли, то и выросло, что выросло, то и пожали. И горек этот хлеб.

Схлестнулись. Сабля об саблю щербится, кони – и те друг друга кусают да выбитых из седла топчут. А до кого сабля не дотянулась, того пуля успокоит. А до кого пуля не долетит, того добрая пика достанет, умоется поганой кровью. Только тот казак с пикой – не урядник Митрий Горохов, а махновцы– совсем не немецкая пехота. Извернулся в седле повстанец щербатый, от пики ушел, сам в ответ выстрелил. Да отозвался ему с фланга пулемет, будто Чужая Молодица засмеялась. И славно Чужая Молодица покосила, ох и славно. Будут жены по хатам своих ждать, будут матери сыновей выглядывать, будут дети в сотый раз про отца спрашивать. Ветер бы ответил, да нет у него языка. Ворон бы ответил, да не умеет. Волк бы рассказал, да не сможет.

Ходит Шовкун по полю, за ним очкастая милосердная сестра семенит, очки придерживает на переносице. Это волку с вороном убитые – одинаковые, а Шовкун глядит зорко, форму, кровью залитую, примечает. И такое он видит, что прям душа у него белыми цветочками расцветает. Не красные на казацких шароварах лампасы, а вовсе даже синие. Видно на самом деле уже с Дону выдачи нет, раз по этим степям зайды сибирские хробаков кормят. Вы ж мои маленькие, вы ж мои кольчатые, кушайте на здоровье. А то все уши прожужжали – казаки, защитники рубежей отечества. Кубань – поменяла орла на сокола, или как там тот трезубец толкуется, Волчья Сотня – а бес их знает, не то их всех постреляли, не то они все изобиделись и дезертировали до дому, до хаты. Потому что дисциплина в армии дело хорошее, но мозгами тоже иногда думать надо, когда кого вешать, особенно если ты весь из себя генерал и даже в самой академии учился. А то такой нежный той Деникин, как зеркальный карп, уже и гульнуть своим частям не дает. А теперь и Дон откололся. Хоть якась польза от гетьмана Скоропадского случилась, хоть его уже и след простыл – он всякие договоры понаписывал, а пан бухгалтер те договоры из стола повытаскивал, будто козыри, и вовремя с них пошел. Из приятных политических измышлений повстанца выдернул чей–то почти новый и даже чистый офицерский китель на мертвеце с разрубленной головой.

Лось сидел на явно помещицком венском стуле с розовой обивкой и думал о превратностях жизни. Сначала штаб, теперь при санитарном обозе, корчит из себя главного врача, хоть и совершенно не медик. Раненых – выше крыши, если цензурно выражаться, лекарств – бинты, карболка, трофейный йод и самогон, и пока еще хватает. Ведь главный врач как раз и занимается хозяйственными делами, и, следовательно, им может быть кто угодно Прогрессор дернулся от чьих–то диких воплей, безуспешно попробовал заткнуть ухо пальцем. Кто ж это так орет? И зачем местному эскулапу Арутянцу понадобились щипцы для сахара, украшение буфета? Вестовой тихо и смирно сидел на сундуке и боялся лишний раз почесаться – поставили его пациента держать, а он как глянул на обстановочку, на стол, кровью заляпанный, на Арутянца, который и так не особо красивый, а сейчас сам в крови по уши, на то, как хирург в ране копается, да и брякнулся в обморок, чуть не убился. Тоже мне, контрразведчик. Вот и сидит хлопчик теперь в хате, дышит через раз.