Попова Александровна - По делам их

Бруно пожал плечами.

— Думай. Это твоя работа; я сделал, что от меня зависело — достал тебе сведения. Еще что я могу добавить, так это то, что любовницы с ним и впрямь никто не видел. Хотя некоторые особенно внимательные отмечали, что чем-то не слишком уж мужским от него временами попахивало; отсюда и насмешки, подобные тем, что отпускал тот гнусный тип с юридического.

Курт задумчиво перевел взгляд в окно, за которым виднелся конек соседней крыши, посмотрел в доски стола перед собою и, наконец, снова на Бруно.

— А может ли такое быть? — предположил он тихо и нерешительно. — Конечно, его приятель говорил, что женского общества как такового он не чурался, однако же… Это бы многое объяснило — и затраты, и странное поведение, и внезапную отдаленность от лучшего с детства друга. Насколько мне известны подобные случаи, это может проявиться когда угодно — хоть в юности, хоть в глубоко зрелом возрасте; может, эти обвинения не беспочвенны?

— Я об этом подумал, — серьезно кивнул тот. — Напрямую я этого вопроса, разумеется, никому не задавал, однако так, обиняками, навел беседу на эту тему. Не знаю, каков из меня в этом смысле получился дознаватель, но лично по моим ощущениям выводы у меня сложились такие. Первое. Никто всерьез этого даже не допускает. Подтрунивали, подшучивали, но искренне так никто не полагал и не полагает. Второе. Все его прочее поведение вполне соответствует поведению нормального молодого парня, только поглощенного какими-то своими делами. Однако, как ты сам знаешь, все зависит от того, что ты желаешь доказать, от чего отталкиваешься. Все те же признаки могут подтвердить и эту версию тоже.

— Может быть, я вовсе зря вбил себе в голову мысль о женщине?.. — уже не обращаясь к Бруно, пробормотал он отстраненно, и тот хмыкнул:

— Ну, да, у кого что болит…

Прежде чем прочесть подопечному гневную отповедь, Курт перевел дыхание, заставив себя прежде мысленно сосчитать до трех — мерно, неспешно, как учили, чтобы преодолеть внезапную вспышку озлобления и понять, имеет ли оно право выразиться. По истечении шести мгновений злость не остыла, но здравый смысл все же воспротивился желанию немедленно возмутиться. Некоторая доля правды в словах бывшего студента имелась, этого нельзя было не признать; Курт не сказал бы, даже будучи предельно честным с самим собой, что он прав funditus et penitus [59] [59] целиком и полностью (лат.). , однако допустить подобное предположение вполне было можно. Почему бы ему, охваченному этим погибельным для ума и сердца томлением, не могло помимо логики и рассудка, помимо воли прийти в голову именно наиболее близкое ему самому истолкование произошедшего?

— Вынужден признать, — через силу согласился он, отвернувшись. — И этого исключить нельзя.

Вопреки ожиданию, Бруно не стал ухмыляться снова, торжествуя его согласию, лишь кивнув:

— Верно. Хотя, если тебе интересно мое мнение, мне тоже сдается, что иное объяснение подобрать трудно — все к тому. Только это все одно ничего не дает.

— Поговори со своими приятелями еще раз, — попросил Курт, потирая пальцами виски и чувствуя, как к прочим его напастям прибавляется внезапно возникшая головная боль, вот только он никак не мог уразуметь, что это — тот ли самый знак, что он увидел что-то, не осмысленное им сразу как должно, или же виновники — просто-напросто утомление, тоска и уныние. — Выясни все, что сможешь, о его бывших подружках, о трактирных девках, каких он хоть раз снял; полагаю, таковых за четыре года набралось немало, но уж хоть что-нибудь… Мне, я так полагаю, или всего не скажут, или придется расходовать лишнее время на то, чтоб каждого разговорить.

— Попробую, — пожал плечами тот. — Думаешь, в этом что-то можно раскопать?

— Не уверен, — отозвался Курт, не призадумавшись ни на секунду. — Но надо с чего-то начать.

— Я сейчас спрошу кое-что, — вдруг решительно сообщил Бруно, — только прежде чем кидаться в драку, спроси самого себя — может, я снова прав.

Курт, насторожившись, замер, глядя на него выжидающе, и подопечный отвел взгляд, уставившись в стену по левую руку от себя.

— Я не могу не заметить, — заговорил тот, не поднимая к нему глаз, — что еще вчерашним вечером эта мысль пришла тебе на ум, и, уверен, ты не мог об этом не думать и сегодня. Так вот, не кажется ли тебе наиболее вероятным, что единственная персона женского пола, общение с которой сопряжено с такими тайнами и расходами (ибо ей мало подарить колечко ценой в два твоих жалованья)…

— Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? — оборвал он, не сумев сдержать резкости, и Бруно, наконец, вновь посмотрел ему в лицо — почти с вызовом.

— А почему это так невероятно? Она — молодая, одинокая; в округе, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства — студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci [60] люди всякого звания и происхождения (лат.). — университетские стены в какой-то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто… Что? — выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. — Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?

Курт не ответил.

Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас — и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно она и могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, он отринул — незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому-то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость…

Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая…

— Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, — держа голос в кулаке, отозвался Курт, наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. — Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей ; это — понятно?

Бруно не ответил, и он умолк тоже — с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.