Попова Александровна - По делам их

— Что ты сделал с ней?

— Я… подушкой… — уже на пределе слышимости прошептал тот. — Бросил на кровать, сел коленями на руки и… задушил подушкой…

Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:

— Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше — не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка — пусть сами решают, что будут с ним делать.

— А может, ну его? — хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. — Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой — в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи…

Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:

— Не дергайся, парень. Еще надергаешься — с веревкой на шее… Пойдем, абориген.

Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.

— Вот так и работаем, — сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. — Сваливают к нам всякую шваль; мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают… Попадаются и настоящие дела — по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.

— И насколько часто?

— Довольно… — он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: — Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?

— Всякому учили, — осторожно ответил он, и тот развел руками:

— Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?

— Сперва показать, — откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: — Если я не отрываю тебя от дел.

Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.

— Дел сегодня больше никаких нет, — пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. — Дел вообще негусто. Когда я говорил, что часто выдаются вот такие истории, когда нам приходится разбираться с подобными случаями, к нам касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил — большой город, большие дела? все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь — последнее «большое дело» было с десяток лет назад… О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?

— Краем уха.

— Вот это — это было дело, — серьезно кивнул Ланц. — Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?

— Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кельне, Дитрих, однако примерно представляю.

— Ну, тогда вряд ли. Они в те годы, видишь ли, были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут».

— Сильно…

— Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история пошло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы [6] Члены городского совета, исполняющие в том числе и судебные функции. постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что по их мнению тех двоих должно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам «доколе, братие!», кто-то ударил в колокол… Слишком долго они стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий, к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.

— Их перебили всех, насколько я слышал?

— Да фактически, — кивнул тот без тени сожаления в голосе. — Те пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали, из ткацких и соседских. От алтарей отрывали — никакое «убежища!» не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кельна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… — Ланц криво ухмыльнулся. — Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира — весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.

— И? — поторопил Курт. — Что там вскрылось?

— Конкретно там — ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами — от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними «плечом к плечу» на улицах в те дни… Ну, а после — по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustus judicium typicus [7] типичный неправый суд (лат.). ; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало — он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа обрушатся на Кельн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ — это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.

— Горожанам это растолковать не пытались?

Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:

— Да, верно. Смысл…

— Margaritas ante porcos? [8] Бисер перед свиньями? (лат.). .. Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кельн, а — так, обиняками, намеками… Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его не приятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является — избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать — это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся, злые, что все зря, уже были готовы бить, кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича — намека. Вот только в тот день все окончилось быстро — на Друденхаус они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры…