Глеб Бобров - Эпоха мертворожденных

Встали… Очутился в добрых руках Жихаря. Юра выкинул засунутый мною под ватник перевязочный пакет и, как мог, перебинтовал; потом заставил выпить до дна флягу сладкого чая, чуть ли не силком влил в глотку непередаваемо разящего сивухой чемера и, «на закусь», скормил с ладошки россыпь анальгетиков, валерьянки и еще какой-то хрени из своей аптечки.

У самой Сабовки Костя передал приказ двигаться дальше — до Александровска. Я уже потухал. Воспоминания о том, как добрались до городка и как меня тащили в недостроенную школу — теперешний полевой лазарет, остались достаточно сумеречными и фрагментарными. Не столько событиями, сколько ощущениями. Помню, уже на месте вышла заминка: истошные крики насчет «местов нема» и «проходь! проходь!», ответный матерный рев взводного-один и Костика. Следом — смачный, ни с чем не сравнимый луськ двух звонких оплеух. Кто-то упал. Остановившиеся было носилки вновь мягко поплыли по коридору…

Сверху, закрывая слепящие блюдца, навис квадратный ражий детина со странными для таких габаритов несмываемыми следами былого «ботанства» в мигавших из-за слоеных линз неправдоподобно больших зрачках. Копаясь в моем плече и под одеревенелой ключицей сияющей болью нержавейкой, он, заодно, методично выговаривал присевшему у дальней стены Жихарю. Юра, перевязывая, недосмотрел одну дыру в шкуре, через которую настолько неслабо сочилось, что за час с небольшим у меня насквозь пропитало свитер и залило всего до самых берцев. Но, по-любому, — повезло. Бушлат спас: добрая русская вата тормознула осколки. Случись летом — до легких бы проширнуло.

Через прозрачные трубы в обе руки по капле в меня снова вливалась жизнь. Плюс кольнули чего-то, из серии — «мультики форэва». Почти хорошо, да вот только промерз насквозь, околел уже от холода.

Под занавес, когда выносили, наш добрый Айболит, дыхнув спиртово-коньячным антидепрессантом, выдал:

— Да! И с таким хуйком больше не приносите. У меня медсестры в Победу перестают верить!

Мудак! Поползал бы ты с мое — по грязи и лужам, а потом в мороз, повалялся б часок на железном столе голышом — на твой бы посмотрел!

В воздухе висел сладкий аромат хорошего табака и душистого, явно не пайкового, чая. Павел Андреевич, сияя добродушием, увалился на жалобно постанывающий стул в самом углу вагончика.

Разжогин сортировальным автоматом управлялся со своей канцелярией — оргтехникой, протоколами и прочими бумажками. Под занавес аккуратно собрал пачку исчерканных острыми карандашами листков и сунул их в пасть жадно зарычавшего шредера. Вот еще один непонятный момент: старший группы никогда не попадал в кадр — интересовавшие его вопросы он записками молча подавал Анатолию Сергеевичу. Впрочем, за две недели работы Деркулов уже привык ко всем странностям этого, если его можно так обозвать, следственного процесса. В любом случае, условия — более чем комфортные: никто ни на кого не давил, за язык не ловили, честно записывали лишь то, что добровольно рассказывалось, и даже на пожелания «не для протокола» — исправно отключали аппаратуру. Можно сказать — не допросы, а вольные монологи на заданные темы в присутствии двух доброжелательных офицеров Военной прокуратуры РФ.

Судя по всему, сегодня вновь намечался междусобойчик. Павел Андреевич уже несколько раз, отправив в конце дня Разжогина, оставался один на один с подследственным, как он выражался, «потрендеть».

Насчет намека на отсутствие лишних ушей Деркулов, понятно, имел свое собственное мнение. С другой стороны: пальцы не ломают и зубы не стачивают, посидеть — чаек погонять да покурить в благоухающую ночь — почему бы и нет?! Ко всему, он сам себе, пожалуй, не признался бы в том, что за последний год попросту соскучился по внятному общению; плюс собеседник — вовсе не косноязычный дебил-ментяра, да и сболтнуть лишнее не особо боялся: тут прямым текстом — на три расстрела уже нарассказано.

Нагубнов, со своей стороны, выбрал золотую середину — в душу не лез, хотя и не скрывал своего искреннего интереса к истории бывшего комбата. При всем этом не держит подследственного за «своего», о чем совершенно неоднократно заявлял тому прямо в глаза.

Сегодня к ставшим уже практически традиционными посиделкам добавился еще один параметр…

— Кирилл Аркадьевич, а ты как к коньячку относишься?

— Ха! Просто оскорбительный вопрос, Павел Андреевич. Я с такой подачи и в несознанку уйти могу.

— Не, Деркулов… тебе феня не идет. Масштабы не те! Нет такой масти, как «геноцид».

— Единственное, за что меня по-серьезному и можно привлечь, так это за злостную пропаганду антифашизма, отягощенную предварительным сговором двух и более лиц. Ну, а то вы — подзагнули маленько. Для красоты словца, не иначе… Понимаю.

— Да чего уж там… Твое здоровье! — Полковник приподнял в воздух отливающий расплавленной канифолью граненый стакан и, кивнув на ответное приветствие Деркулова, продолжил: — Надеюсь, ты не думаешь, что я тебя на откровенность раскручиваю?

— Это что — какие-то гомосексуальные угрозы?

Нагубнов открыто рассмеялся:

— Оценил! Ладно, извини, про геноцид — больше не буду… то ты полякам сам расскажешь.

— Да мне, Павел Андреевич, и им нечего сказать.

— Ну, уж прям так и «нечего»?

— Конечно… упрощенно: геноцид есть системное уничтожение отдельно взятой группы населения, например, нации. Вы про что именно речь ведете? Не про избиение фашиками русскоязычных областей, часом?

— Ты, Кирилл Аркадьевич, к словам не придирайся. К шуткам — тем паче. Речь идет про украинцев. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что водораздел в войне — национальный вопрос?

— Стану! Еще как стану! Нет, на хрен, никакого национального вопроса…

— Притормози, Деркулов… Не заводись. Еще пожалуешься потом, что я тебя спровоцировал… давай стакан — плесну.

— Нет, не пожалуюсь. По хохлам же — с удовольствием выскажусь. Официальная позиция Республики почти полностью отражает и мою точку зрения на сей счет. Но только отчасти, хотя вся официалка вот этими самыми ручками — на клаве набиралась. Если бы Стас и прочие отцы-идеологи меня за руки не держали, то получили бы такую идеологию, что не пришлось бы сегодня жопой вилять и от неудобных моментов уворачиваться.

— Понятное дело! Они же политики, а ты…

— Отморозок…

— Ну, это ты сказал.

— И так понятно… Только по-любому — проблемы возникают: вначале мы недоговариваем, пытаемся интересов соблюсти — побольше да оскал свой засветить — поменьше… Знаете, Павел Андреевич, как это называется?

— Примерно.

— Во-во! Изображать из себя целку с ялдой во рту! Нам всем надо было с самого начала, как минимум, с переворота Скудельникова — выбить на знаменах и себе на лбах, тату сделать со всеми базовыми постулатами! Теми самыми, к которым только теперь стали приходить, и то — не ко всем, да с оговорками, да стыдливо растирая, как козюлю, с обратной стороны столешницы!