Гарри Терлдав - Уход

Внезапно он вскочил и возгласил:

— Нет Бога, кроме Господа, и Христос — Сын Его! — Это было именно то, что он хотел сказать, и произнесено это было на хорошем греческом языке. Вот только пропала та почти гипнотическая энергия, которой обладала бы эта фраза, скажи он ее на языке, знакомом ему с раннего детства. Тем не менее, как было видно, своей цели он достиг — некоторые из монахов посмотрели в его сторону, а двое из них, услышав только самое начало песни, осенили себя святым знамением — перекрестились.

Он едва замечал окружающих. Только потом он осознал, что услышал слова Иоанна, в трепете обращенные к настоятелю Исааку:

— Он опять одержим священным припадком.

Ибо Иоанн был прав. Он действительно был одержим припадком — сильнее, чем когда‑либо раньше. Его слова лились и лились откуда‑то изнутри:

— Он Кроток, Он Милосерден, Он отдал Своего единственного Сына, дабы спасти человека. Славен будет Господь во веки веков — Отец, Сын и Дух Святой. В какие же благословения Божьи можно не верить?

Он продолжал и продолжал свои песнопения. Та крошечная часть его разума, которая в восславлении Господа не участвовала, благодарила Бога за пожалованный ему дар, который был почти равен способности говорить на незнакомых языках. Иногда он говорил по–гречески с трудом — особенно когда разговор касался мирских дел. И тем не менее сейчас он находил нужные слова легко и просто — снова и снова. Это случалось и раньше, но не в такой степени.

— Нет Бога, кроме Господа, и Христос — Сын Его! — Закончив теми же словами, что и начал, монах остановился, глядя по сторонам и медленно приходя в себя. Его колени задрожали, и он опустился обратно на скамью. Он ощущал себя опустошенным, но достигшим триумфа. Единственная известная ему аналогия была совершенно не монашеской — он чувствовал себя так, как если бы только что познал женщину.

Он редко вспоминал о жене, покинутой им так же, как и все остальное, когда он оставил мир ради монастыря. Он мысленно поинтересовался, жива ли она — лет ей было куда больше, нежели ему. Обуреваемый чисто человеческой гордыней, он также поинтересовался, вспоминает ли о нем она. Будучи предельно честен, он в этом усомнился. Они вступили в брак не по любви, а по воле родителей. Для нее этот брак был не первым. И уж наверное не последним.

Прикосновение чьей‑то руки привело его в чувство полностью.

— Этот гимн был великолепен, — сказал Иоанн. — Я считаю, что мне несказанно повезло, ибо я его услышал.

Монах скромно опустил голову:

— Ты слишком добр ко мне, отец эконом.

— Я так не думаю. — Немного поколебавшись, Иоанн продолжил: — Я верю… я молю Бога о том, чтобы ты мог свои слова записать, дабы те, кому не посчастливилось здесь сегодня находиться, смогли все же познать воспетые тобою истину и величие.

Монах засмеялся — именно так, подумал он, как засмеялся бы над какой‑нибудь ерундой после совокупления с женою:

— Не бойся, отец эконом. Слова, произнесенные мною, записаны у меня в сердце. Они меня не покинут.

— Да будет так, как ты говоришь, — сказал ему Иоанн.

Однако эконом ему явно не верил. Чтобы его успокоить, монах спел новый гимн снова, на сей раз не в виде бурного потока сознания, а как старую и хорошо известную песнь.

— Как видишь, отец эконом, — сказал он, закончив, — что мне пожаловал Господь, самый Великодушный, то не пропадет.

— Теперь уже я присутствовал при двух чудесах, — сказал Иоанн и перекрестился. — Сначала я услышал твою песнь в первый раз, а потом услышал ее заново, и не заметил никакой разницы, ни единого измененного словечка.

Монах мысленно сравнил оба исполнения своего гимна.

— А разницы никакой и не было, — уверенно сказал он. — Я мог бы в этом поклясться перед самим Христом, который всему Судья.

— Передо мной клясться не надо, я тебе верю, — сказал Иоанн. — И все же, я полагаю, предел есть всему, даже чудесам. А посему я возлагаю на тебя следующую обязанность — немедленно иди в келью для переписчиков, и не покидай ее, пока не сделаешь три копии своего гимна. Одну оставь себе, другую дай мне, а третью — кому‑нибудь из братьев по собственному усмотрению.

Монах в первый раз в жизни осмелился ослушаться эконома:

— Но, отец эконом, мне не следует терять так много времени, которое я мог бы использовать для приготовлений к нашему путешествию.

— Отсутствие одного монаха большого значения иметь не будет, — твердо сказал Иоанн. — Делай, что я тебе говорю — и тогда мы привезем в Константинополь не только наши бренные тела, но и сокровище на все времена, заключающееся в твоих словах, исполненных мудрости и благочестия. Вот почему я повелеваю тебе написать три копии — если случится самое худшее, и персы, упаси Боже, нас догонят, то и тогда, может быть, хоть одна из копий попадет в город. Обязана попасть, я думаю. Эти слова слишком важны, чтобы подвергнуться забвению.

Монах подчинился:

— Тогда пусть будет так, как ты говоришь. Я неверно понял, почему ты хочешь, чтобы я написал гимн три раза. Я думал, это просто в честь Отца, Сына и Духа Святого.

К удивлению монаха, Иоанн ему поклонился:

— Ты просто святой, ибо думаешь только о духовном. Однако я, будучи экономом, должен принимать во внимание также и заботы мира сего.

— Ты слишком непомерно меня хвалишь, — возразил монах. Он вспыхнул под своей смуглой кожей, вспоминая о том, как только что думал не о мире грядущем, а о своей жене.

— Ты просто сама скромность, — только и ответил на это Иоанн. Он снова поклонился, после чего монах засмущался еще больше. — А теперь извини, но у меня еще полно работы. И не забывай, что я жду от тебя три разборчивые копии. Вот тут никаких извинений и отговорок я не приму.

Монах сделал последнюю попытку:

— Пожалуйста, отец эконом, позволь мне работать сейчас, а писать потом, когда мы будем в безопасности. Уж наверное мои братья возненавидят меня за то, что они изо всех сил работают, а я бездельничаю.

— Это не безделье, — строго сказал Иоанн. — Ты служишь Господу, как и они. Ты исполняешь мои повеления, как и они. Только злым глупцам это может быть не по нраву, а злые глупцы будут иметь дело со мной. — Эконом грозно выпятил челюсть.

— Да, они будут делать то, что ты им скажешь, отец эконом, — сказал монах. И верно, кто бы дерзнул ослушаться Иоанна? — Но только из повиновения, а не из убеждения, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказал, усмехаясь, эконом. — Как бы я мог занимать такую должность, не зная подобных вещей? Однако в данном случае ты неправ. Никто из тех, кто слышал твой гимн в трапезной, даже не посмотрит на тебя искоса. Все они будут счастливы не меньше меня, что эта песнь сохранилась.