Марат Ахметов - Сталин. Разгадка Сфинкса

Последний познал кошмары нескольких нацистских концлагерей и в общем-то чудом остался жив. Франкл прошел через сущий ад, сохранив себя, свою личность, зарекомендовав человеком, способным не ломаться под ударами судьбы, обрушивающимися на тело и душу. В концлагерях получил проверку и подтверждение его взгляд философа на человека и свою психологическую концепцию личности, который Франкл лично выстрадал и оплатил весьма дорогой ценой. В ужасных условиях нацистских лагерей он озаботился, в первую очередь, сохранением рукописи своей первого труда по психологии, что, несомненно, поспособствовало избавлению от невроза и его последующему выживанию.

Конец сороковых годов отмечен ярким зсплеском творческой активности Франкла. Его книги — философские, психологические, медицинские — появляются одна задругой, а вскоре к Франклу приходит мировая известность.

Герлинг-Грудзинский издал свои впечатления о предвоенном пребывании в тюрьмах и лагерях под названием «Иной мир: советские записки» в 1951 году. Он разделил судьбу десятков тысяч поляков, оказавшихся на территории Советского Союза в начале Второй мировой войны, и не проникся, тем не менее, чувством озлобленности против советского народа в целом и русских в частности.

«Мир иной» Герлига-Грудзинского по силе воздействия сравнивают с книгами великого Достоевского. Подобное ощущение усиливается благодаря неоднократному цитированию польским автором его «Записок из Мертвого дома».

Трудно сопоставить в целом творчество польского литератора с одним из общепризнанных русских классиков. Но несомненно другое. Как писатель и человек Герлинг-Грудзинский значит много выше пресловутого Солженицына, чья персона и творчество непомерно раздуты исключительно из политических соображений.

Небольшая книжка поляка «Мир иной» перевешивает все тома сочинений Солженицына, так как она перекликается по духу с прочувственными словами другого, истинного Нобелевского лауреата, американца Уильяма Фолкнера.

Фолкнер объявил при вручении ему премии, что во власти литератора «помочь человеку выстоять, возвышая его дух и напоминая ему о мужестве, чести, надежде, гордости, сострадании и милосердии, которыми он был славен в былые времена», а не концентрироваться эгоистически всецело на собственных злоключениях.

Свои мытарства в сталинских тюрьмах и лагерях Герлинг-Грудзинский «описывает с чрезвычайной простотой, трезвым пониманием действительности и безукоризненным художественным вкусом». Лагерная «специфика» придает произведению польского литератора своеобразный аромат. В нем присутствует вся многообразнейшая палитра людских страстей. От любви платонической до разнообразных сексуальных совокуплений, а также проявления высочайших актов человеческого милосердия, вкупе с оставляющими не менее сильное впечатление эпизодами, рассказывающими о случаях предательства и жестокости, ненависти, разоблачения и отмщения.

Это был действительно «мир иной» большинством заключенных переносившийся довольно тяжело, но в то же время и в нем можно было приспособиться и более-менее сносно просуществовать.

Главная трудность, по мысли Герлинга-Грудзинского, заключалась в том, чтобы не опуститься в лагере окончательно, не перейти черту, после которой уже человек терял право именоваться таковым. В этом пафос его произведения, особенно подчеркнутый в финальных сценах. Но на воле практически тот же вопрос стоит также всегда, может быть, правда, не столь остро.

Об этом лучше всего свидетельствует история о том, как зимой 1941 года вполне легально, лишь незначительно нарушая лагерный закон, заключенные насмерть замучили работой одного из своих «коллег» в одной из лесных бригад.

Через месяц после прибытия Герлинга-Грудзинского в Ерцево, туда прибыл некто Горцев, крепкий парень с туповатым лицом изувера, сразу направленный на лесоповал. О нем немедленно пошли странные слухи, поскольку, вопреки общепринятым обычаям он ни единым словом не упоминал о своем прошлом. Вскоре зэки прознали, что, вероятнее всего, Горцев до ареста работал в органах и с тех пор не скрывали своего враждебного к нему отношения. Последний же держался довольно вызывающе и во всеуслышание заявлял порою, что попал в лагерь по ошибке и скоро вернется вновь на свой ответственный пост.

Кульминационный момент наступил неожиданно, но вполне закономерно. Перед католическим Рождеством через Ерцево проходил этап в Печорские лагеря и зэки три дня проводили на пересылке в ожидании завершающего «марш-броска». Вечерами они заходили в ерцевские бараки, разыскивая знакомых.

Вдруг один из них, проходя мимо нар Горцева, внезапно остановился и побледнел как полотно. Он узнал в нем своего мучителя -следователя из Харьковской тюрьмы, печально «прославившегося» жуткими истязаниями. Горцев отреагировал адекватно ситуации, то есть тоже побледнел и отодвинулся к самой стенке.

Этапник с ужасающими воплями ринулся на него, и завязалась яростная потасовка. Более сильный Горцев с лицом, искривленным от страха, сумел высвободиться и побежал к выходу из барака. Но лагерники не позволили ему ускользнуть и подвергли избиению до потери сознания. На следующий день Горцеву дали освобождение на день от работы, но этим все и ограничилось. В лагере всем стало ясно: энкавэдешники отдавали в жертву одного из бывших своих коллег. Началась необычайная игра, в которой преследователи заключили молчаливое соглашение с преследуемыми.

После открытия этого обстоятельства Горцеву поручили в лесной бригаде самую тяжелую работу — пилку сосен без перерыва по одиннадцать часов в день подряд. Не однажды, приходя в отчаяние, он бросал инструмент в сторону, хватая воздух глотками, как утопленник. Но тут же к нему подходил бригадир и спокойным голосом говорил: «Не дури, работай, а то вечером тебе не жить». И Горцев вновь и вновь брался за работу. Зэки глядели на эти пытки с тем большим удовольствием, чем дольше они тянулись. Они действительно могли его прикончить за один вечер — теперь, когда получили негласную санкцию свыше.

Но они любой ценой хотели бесконечно оттянуть его смерть, ибо хотели, чтобы следователь сполна испытал то самое, на что он когда-то посылал множество людей. Горцев пытался временами бороться, хотя, конечно же, понимал, что борьба его также напрасна, как напрасна когда-то была борьба его жертв на следствии. Он пошел к врачу за освобождением, но ничего не добился. Один раз Горцев отказался выйти на работу, и его посадили на двое суток в изолятор на одну воду, а на третий день выгнали силой в лес.

Соглашение работало — обе стороны исправно исполняли свои обязательства. Чтобы забава продлилась дольше, жертву даже подкармливали. Горцев еле-еле ходил уже, тащился грязный, полувменяемый, в жару, по ночам ужасающе стонал, харкал кровью и плакал как ребенок, днем скулил, чтобы над ним сжалились. Наконец в последних числах января, по прошествии месяца, он потерял сознание на работе, и возникло опасение, что на этот раз, как ни крути, его все же отравят в больницу.