Александр Рубан - Феакийские корабли

— Ничего я не знаю. Я знаю только, что человек должен управлять своим воображением, а не наоборот. Но сплошь и рядом получается наоборот: людьми правят порожденные ими чудовища. Персонифицированные боги. В лучшем случае — обожествлённые персоны. Хотя, ещё неизвестно, что лучше… Но ни то, ни другое я не могу считать естественным. Я не так воспитан. И вообще, давай спать, моя прелестная выдумка. Завтра у меня будет трудный день, и мне надо выспаться.

Корпус радиобуя, покрытый снаружи тонкими пластинами селеновых батарей, был бронзовый, цельнолитой, с одним-единственным углублением — узким прямоугольным пазом для печатной платы, задающей частотную модуляцию сигнала. Даже штырьки антенн с фарфоровыми изоляционными прокладками у основания были намертво вплавлены в вершинах бронзового многогранника, а монтаж внутренней схемы был раз и навсегда произведён методом нуль-сборки. Больше Демодок о нём ничего не знал. К счастью.

Ни Тоона, ни сопровождавшего его ученика — юношу по имени Окиал — радиобуй сколько-нибудь серьёзно не заинтересовал. Кто-то из них (скорее всего, Окиал) щёлкнул клавишей, помедлил две-три секунды и с тем же щелчком задвинул печатную плату на место — вот и всё. Против доставки радиобуя на Андикиферу они, впрочем, не возражали. И на том спасибо. Двое гребцов — после того, как Демодок убедил кормчего, что этот металлический ёж не имеет никакого отношения к святилищу, — перетащили его на корабль. Там он теперь и лежал, надёжно принайтовленный за штыри антенн, — на самой корме, под примитивным гироскопическим устройством.

Гораздо больший интерес вызвало у Окиала само святилище — шлюп-антиграв, обглоданный квазиреальностью этого мира. Юноша, видимо, сразу почувствовал в нём нечто необычайное, нечто не от мира своего и, получив разрешение Тоона, немедленно вскарабкался на борт — к шумному неудовольствию кормчего, который стал поносить его за святотатство. Окиал, впрочем, сразу успокоил почтенного феакийца, заявив, что не зря же установлен жертвенный треножник на корме этого чудища, и что следует же кому-то возжечь под ним огонь, дабы щедрыми приношениями умилостивить богов. Или, может быть, кормчий сам хотел это сделать? Тогда Окиал охотно уступит ему эту честь.

Кормчий не хотел, потому что побаивался: он знал, что треножник установлен над самым входом в Аид. Мало кто осмеливался возжечь огонь под этим треножником. За сорок лет — с тех самых пор, как на этом месте пропал источник и само по себе воздвиглось святилище, — за все эти сорок лет не нашлось и сорока смельчаков, отважившихся на богоугодное дело. Лично он, кормчий, предпочитает держаться подальше от этого места и обычно приносит жертву вон там, в пятидесяти шагах от святилища. Но он охотно позволит своему юному пассажиру принести жертву в установленном месте — если тот сделает это от имени и по поручению всего экипажа, а также лично от его, кормчего, имени. Он немедленно кликнет своих гребцов, и они принесут юноше всё необходимое: и вязанки хвороста, и благовонные травы, и ячневую муку, и даже кратеру вина. Ну и, конечно, саму жертву, жертву как таковую. Причем не какие-нибудь там потроха и внутренности, а самую лучшую часть овцы!

— Это ты зря — насчет самой лучшей части, — деловито возразил Окиал. Голос его доносился с кормы шлюпа глухо и гулко: наверное, он стоял на самом краю колодца, с любопытством заглядывая в него. — Я точно знаю, что богам больше всего нравятся именно внутренности. Особенно здешним богам. Поэтому лучшую часть полезнее будет оставить для ужина.

Кормчий неуверенно хмыкнул, и Демодок улыбнулся, легко представив себе внутреннюю борьбу, происходящую в благочестивой душе морехода. Лучший кусок мяса — это лучший кусок мяса, и не прогневаются ли боги, если кормчий позволит себя уговорить? Но, с другой стороны, юный смельчак плывёт вместе с ними до самой Схерии и не может не понимать, что если гнев богов обрушится на корабль, то ему тоже несдобровать. Наверное, он знает, что говорит, а?..

— Юноша знает, что говорит, Акроней, — подал голос певец, дабы разрешить наконец сомнения кормчего. — Делай, как он велит.

— Ну, если ты тоже так считаешь, славный аэд… — проговорил Акроней и шумно почесал грудь, готовясь принять окончательное решение. — В конце концов! — храбро воскликнул он. — Сожгли же мы внутренности в Форкинской бухте — и ничего, благополучно добрались до Итапетры! И шестиголовая Скилла не высунула ни одну из своих морд из пещеры, и даже Харибда была спокойна и выпустила нас из пролива. Значит, боги остались довольны жертвой… Правильно? — спросил он на всякий случай.

Демодок важно наклонил голову, и успокоенный кормчий зашагал к кораблю, твёрдо ставя ноги на сухой крупнозернистый песок, с шелестом подающийся под его ступнями.

«…и Скиллу свою придержи, когда проливчиком идти будут…» — вспомнил певец хрипловатый басок Тучегонителя, и как он зыркал из-под бровей, нашёптывая всё остальное в изящное ушко Посейдона, делая вид, что не замечает аэда…

До сих пор всё шло так, как советовал морскому владыке Зевс. Было жаркое солнце, припекавшее Демодоку лысину, был ровный попутный ветер, довольно редкий для этого времени года, была неспешная уважительная беседа между Тооном и постепенно разговорившимся кормчим, человеком набожным и подозрительным. Поначалу он ни в какую не хотел брать незнакомца на борт, ссылаясь на некие неблагоприятные знамения в небе. Но Тоон и сам, к удивлению Демодока, оказался неплохим авгуром — толкователем воли богов по поведению птиц. Он быстро запутал кормчего, доказав, что знамения, которые тот наблюдал, могут обозначать прямо противоположные вещи, а, следовательно, ничего не обозначают, — и тут же предложил провести новое гадание, теперь уже наверняка. В результате оказалось, что для благополучного исхода плавания Акронею просто-таки необходимо взять на борт трёх пассажиров. Тоон уже послал было Окиала за вторым своим учеником, но тут выяснилось, что Демодок тоже намерен вернуться в Схерию. Вместе с Тооном и Окиалом получалось как раз трое, а набожный кормчий решительно высказался за кандидатуру любимца муз. Ещё раз переистолковывать гадание означало бы опять возбудить подозрительность кормчего, и Окиал был послан к товарищу с новым заданием: пускай сами решат, кто из них будет сопровождать учителя. Юноша буркнул что-то недовольное — что-то насчёт бродяг, которые сами не знают, куда им нужно, — но тем не менее подчинился.

Не удивительно, что Демодоку так и не удалось сблизиться и поговорить с Тооном — ни перед отплытием, ни потом, когда они сидели на корме, под неподвижным (за ненадобностью) гироскопом, и слева от Демодока велась неторопливая беседа между Тооном и кормчим, а справа ощущалось неослабное и неприязненное внимание Окиала — почему-то не столько к самому певцу, сколько к его лире. Юноша то и дело тянул к ней свои неуклюжие любопытные лапы, струны жалобно вздрагивали, и Демодок в конце концов положил инструмент на колени, прикрыв струны полой хитона.