Татьяна Апраксина - Башня вавилонская

— Опаздываем слегка, — вздыхает водитель. — Будем надеяться, дорожники ту передвижную камеру сняли уже. У нас тут с дорожной полицией война брони и снаряда, — поясняет он. — Они нас пытаются поймать на превышении скорости, а мы засекаем их радары. А они пытаются отслеживать наши зонды. А мы… в общем, всем очень весело. Но под учения мы просили все убрать. Просто автобус на аэропорт отходит через 23 минуты.

— Я хотел город посмотреть…

Человек за рулем косится темно-желтым глазом, фыркает, совсем по-кошачьи, и прибавляет скорость.

— Еще посмотрите, — обещает он, потом качает головой: — Нет, ну какова работа…

— Да ну, — говорит Алваро. Потом думает, что, может, речь и не о нем. От неловкости делается жарко.

— Сейчас вы летите в Лион, — сообщает водитель. — Успеете на регистрацию, должны успеть. И сразу же к господину Грину. Он уже будет на месте. Возьмите в бардачке конверты. Второй отдайте своему работодателю. В этом билеты и удостоверение личности.

— Зачем? — удивляется Алваро.

— На всякий случай. Как вы прилетели, видели все, кто хотел. И пусть эти все считают, что вы еще не улетели. И, например, — он снова фыркает, — смотрите город. Или осуществляете очередное спонтанное злодейство.

Машина чуть подпрыгивает — и кажется, что взлетает. Нет, это не земля пропала из-под колес. Это началась трасса. А до того что было? Неправильный агрегат. Слишком уютный. Даже запах хозяйского табака и тот вписывается в рисунок, не мешает.

— Что-нибудь на словах? — спрашивает Алваро.

— Ничего. А посылку можете почитать и сами, если хотите. Только уговор — если прочтете, ничего без приказа не говорите и не делайте. Вы огорчите много разных людей, и в первую очередь — меня.

Ни малейшего желания огорчать гепардообразного господина у Алваро нет. Как и сомнений в том, что вздумай он поступить по-своему, догонит в три прыжка, невзирая на всю свою нестерпимую конструкцию, и шею свернет с одного удара лапой.

Теперь Алваро совершенно непонятно, как он ухитрился забраться в этот чертов университет и выбраться оттуда живым. Как, и, главное — зачем. Студентов жалко было. Кажется.

— Счастливого пути, — говорят ему в спину, пока он тянет на себя странно тяжелую пластиковую дверь станционного тамбура, — и хорошей истории.

Что этот завхоз в ней нашел, по виду понять было нельзя. Красивая женщина, двигается очень легко, как-то без усилия, несмотря на усталость — и ведь вовсе не так хрупка, как кажется. Пловчихи по-настоящему хрупкими и не бывают. Умна, чувство юмора есть, стиль… но вот чтобы так? Загадка. Да и ладно. Главное, что без взаимности. Это было бы некстати.

Инспектор садится в кресло, откидывает голову.

— Шея болит?

— Болит. Но разминать ее не нужно.

Это намек?

— Ну почему же?

— Я усну.

— Индивидуальная реакция?

— Да, — после крошечной заминки говорит дама. То ли обдумывала вопрос, то ли как соврать. В любом случае лучше не настаивать.

— Мы сейчас не будем торопиться. Еще рано, да и вам нужно отдохнуть. Особенно после этого. Я не подслушивал… кроме самого конца. Но Моран… а, в общем, это входит в то, что я должен объяснить.

— А что вы должны объяснить?

На слово «должен» хорошо становится ударение. Спрашиваешь «что», а слышно «почему». Почему должен, почему объяснить, почему мне, почему сейчас.

— На дворе прекрасная темная октябрьская ночь, самое время отправиться на прогулку с дамой, даже если у дамы нет метлы.

— Вы так уверены, что дама согласится? — госпожа Гезалех вытягивает ноги. Узкие ступни, длинные пальцы. Госпожа инспектор была задумана Творцом, чтобы служить музой художникам и поэтам. Вот и служила бы музой.

— Процентов на девяносто пять. Вы же заметили, у нас образовалась неприятная дыра. Моран, конечно, слетит птичкой. Но возникнет вопрос — почему все молчали в последние два года. Особенно студенты. И когда его спросят, птичка наша споет такое, что этот рестийский компаньеро герильеро окажется слишком оптимистичен. Ну, кроме конца света и поиска иезуитов под кроватью.

— Я верю, что он может многое рассказать. Но я думаю также, что и я уже способна рассказать многое. Особенно о том, что вы делаете с вашими студентами. Меня совсем не удивляет, что они молчали. И после того, как я, например, закончу свой доклад, это не будет удивлять никого… впрочем, слушатели не менее твердо усвоят, что изменения обратимы. Тем более, что это правда.

— Да, конечно. Но то, что вскроется, и то, что наплетет Моран, а он же будет защищать, что понастроил, отстаивать методики, и то что скажете вы, все это по сумме перекроет кислород всем выпускникам за десяток лет. Тем, кто этого не заслуживает, в том числе.

— Я только что сказала полковнику, что в нашем нынешнем мире не может быть такой вещи как компромат на Сообщество Иисуса… но это правило работает не только для нас. Для вас тоже.

Совершенно не вяжутся милое точеное лицо, поворот головы — и слова. Хорошая вещь, прекрасная головоломка.

— Даже если вы сможете доказать, господин декан, что на студентов и на Ученый совет оказывали давление… то уже я не могу себе представить худшего обвинения для людей вашей профессии. Кому нужны специалисты по безопасности, которых можно шантажировать десятилетиями?

Шварц хмыкает, с трудом удерживая улыбку — но губы так и ползут к ушам.

Хотя учебное заведение, которое может одновременно сопротивляться давлению изнутри и снаружи — уже, пожалуй, будет иметь слишком сильную репутацию и в нынешнем Совете, а крайности в данном случае сходятся как два конца удавки. Скользящим узлом.

— Какое наслаждение беседовать с умным человеком, госпожа Гезалех. Я как раз и собираюсь уничтожить все эти шкафы и терабайты компромата. Не потому что страшна его суть, а потому что не нужно, чтоб его вообще разбирали. Тут господин Моран практику устраивал СНОвцам, знаете ли. На подручном материале. Если студент не понимал и делал — плохо, и если понимал и делал, еще хуже, так? Некоторым эта практика может выйти боком много лет спустя, вы же знаете наше общественное мнение, а уж взгляды Совета…

— И вам нужна спутница и свидетель… но ведь не только же?

Свидетель нужен — чтобы все прочие не подумали, что я могу и сам воспользоваться этими сведениями. Но не только…

— Гулять ночью в одиночку — неприлично. А кроме того, на территории кампуса есть несколько человек, которые относятся к этим шкафам и терабайтам серьезно. И один из них — Моран.

— Сундук в утке, утка в зайце, заяц в яйце, яйцо на дубу. Вы намерены предупредить его?

— Моран, конечно, завхоз, но не вовсе бездарь. Сам узнает.

Дама склоняет голову к плечу, пытается достать ухом плечо, потом другое, и слегка хрустит позвонками. Смотрит пристально, ровно… женщины так смотрят очень редко. Лехтинен, и то только иногда, и никогда — на Морана.