Татьяна Апраксина - Башня вавилонская

В широком зале с круговым обзором вообще слишком много счастливых людей. Приросший сзади к Анаит Шварц, выманивший добычу; сама добыча; она, Анаит — элемент конструкции капкана. Остальные присутствующие, скорее уж, шокированы — какой-то человек в форме, какой-то человек в пальто… шлейф Морана, их было плохо видно в почти полной тьме. Горели синеватым и желтым музейные витрины. Разыгрывалась скверная драма.

— Какая вам разница? — недоумевает Шварц, слегка картинно недоумевает. Первая ассоциация была правильной. Арлекин, рыжий клоун. Бьет дубинкой и плакать не дает… а полисменов так и просто убивает.

— Вы меня разбудили, — полковник теперь само терпение, сама резонность. — Вы взорвали мой кабинет. Вы осквернили памятник людям, которые стоили много больше вас. Вы хотели меня разозлить. У вас получилось. Да, кстати, а еще вы оба обманули мое доверие. Но если вы сдадитесь сейчас, я, может быть, не выстрелю.

— Ах, па-амятник? Так сказать, вечный огонь? — издевательски выговаривает Шварц, и он не только дразнит зверя, он еще и действительно задет. — Вот это?

Палец щекочет шею Анаит, извлекая тяжелую — металлический корпус, — флэшку на цепочке из-под воротника.

— Вы, может быть, скажете, что там — а коллеги послушают, — кивок в сторону шлейфа, прижавшегося к стене… — Им будет интересно.

Однажды Анаит рассказали, как охотятся на медведя с рогатиной. Главное его ранить, а дальше только держи рогатину, не выпускай из рук, упри в землю и держи. Оскорбленный зверь сам навалится и наденется всем телом на клинок. И будет яростно рваться вперед, углубляя и расширяя рану. И упрется в перекладину. Он все сделает сам, только держи и не бойся когтей, которые не достигают охотника на считанные сантиметры.

— Что там — не ваше дело. И не дело коллег. Я имел право хранить здесь все, что я хочу. Я здесь сам экспонат. А вам права брать никто не давал. У вас есть две минуты. Больше не дам. Я не мальчик, у меня рука устанет. Думайте быстрее.

— Что хотите? И инструменты шантажа? Сколько раз вы натравливали Личфилда на ваших собственных выпускников, на тех, кто не торопился исполнять ваши просьбы?

— Моя обязанность — защищать университет. И от брака тоже. Сначала брака было много.

— Да-а уж, — с искренней застарелой ненавистью отвечает Шварц, но и ненависть у него слегка ерническая. — Защитник вы, Моран. Личфилда вы пугали изменой и интригами корпораций, Ученый совет — Личфилдом и закрытием филиала, студентов — отчислением, Смирнова — что ликвидируете его любимчиков. Это вас тоже иезуиты заставляли?

Если бы голоса были видны, этот оставлял бы после себя мутные радужные следы.

— У вас осталась минута. — шипит Моран, — Используйте ее, чтобы подумать. Вы ели из моих рук. Все эти годы. Вам нравилось. Теперь вы хотите продать меня и дело. Кто вас купит, шавки? Тряпки. Ничтожества.

Ненависть за спиной становится раскаленной, расплавленной, едва удерживается в домне.

В глубине у входа в зал, на краю зрения — какое-то смутное движение. Моран его не видит, а Анаит не хочет всматриваться, чтобы не выдать взглядом. Кто-то там пришел, Может быть, кто-то способный развязать дурацкий узел. Полковнику надо, чтобы они сдались, добровольно и бескровно. Не потому что его волнует будущее — потому что он хочет победить.

— Браво, браво! Королева моя, вы подумали?

Анаит вздыхает. Инспектор Гезалех сделала бы шаг вперед. Отдала полковнику победу, последнюю. Она бы позволила. Потому что не хочется смотреть, как с человека слой за слоем срывают лицо, оставляя ему только бесконечное самовлюбленное безумие, не хочется в этом участвовать. Но она — полномочный представитель Джона в этом вертепе. Она — Сообщество.

— Опустите оружие, — говорит она, — пожалуйста. Я вас очень прошу. Иначе вас схватят — таким. Или убьют — таким.

Дуло теперь смотрело ей в лицо, но только потому, что в лицо ей смотрел и Моран. Она знала, что ему хватит и доли секунды, чтобы сместить прицел сантиметров на пятьдесят ниже, в корпус, и он не промахнется. Тут промахнулся бы только новичок: шагов пятнадцать, а мишень крупная, как в тире.

Моран и пистолет сверлили ее черными пустотами зрачков.

— Если он выстрелит, — тихо сказала Анаит, — я вас не полюблю. Если не выстрелит — убью.

— Наша любовь, королева, была обречена… — выдыхает Шварц, и по голосу понятно: ситуацию он полностью контролирует.

Так обидно. Второй раз за последние два дня. Сначала Смирнов, потом он. Может быть, в этих стенах просто не осталось мужчин. Сдуло.

Что-то мелькнуло справа у двери, полковник очень плавно повел плечом — и остановился в самом начале движения, видимо, опасности нет… Очень громкий хлопок. Оглушительный. Полковника сгибает пополам как бумажную куклу. Он не выстрелил. Нет. Он не выстрелил. Не мог. У него нет оружия. Второй хлопок.

Анаит словно бы провалилась через Шварца назад, ему за спину, и оттуда уже видела: Моран падает — и нет у него лица, нет всей правой половины… а от входа, опуская и демонстративно отбрасывая тяжелый серебристо отблескивающий пистолет, идет, словно по натянутой струне, высокая светловолосая женщина, валькирия.

— Саша! Дура! Какого черта?! — это Шварц…

Из-за дальнего стенда выступает парень в чем-то темном, тоже с оружием в руке, держит женщину на прицеле.

— Извините, проректор, — говорит женщина, обращаясь к Морану. Теперь, когда она совсем близко, становится видно, что она вовсе не так молода. — Извините, инспектор. Вы бы его долго разбирали и мучили. А это неправильно. И не нужно. Вы поймете, что я права.

— Черт бы побрал все высокие отношения. — отзывается Шварц.

На него женщина, Саша Лехтинен, попросту не обращает внимания. Подходит, опускается на колени. Становится прямо в кровь. Анаит смотрит, как алые полосы ползут вверх по светлой шерсти. Вокруг делается людно, душно и тесно — а коленопреклоненная женщина рядом с телом Морана, ни на кого не обращая внимания, что-то напевает. Тихо, неумело, ровно.

— Что она поет? — спрашивает в пространство Анаит. Напев звучит как колыбельная.

— Это псалом, — поясняет Шварц.

Анаит кивает. И просто смотрит на него, просто стоит и смотрит.

Пока он не отступает.

Анольери держит в зубах карандаш и жует кончик, как другой жевал бы дешевую потухшую сигару. Потом тычет — как сигарой же, — в монитор. На лице брезгливое выражение, то ли богомолье, то ли верблюжье.

— Это вот они тебя учили?

— Не именно они. И это совершенно нехарактерная ситуация. Они все гораздо более адекватны, — отвечает Максим. Потом не выдерживает: — Я не понимаю! Не понимаю я! Шварц же — он мастер, ювелир он! Он у нас практику полгода вел, мы на него молились…