Татьяна Апраксина - Башня вавилонская

Только головы ходят, как у нефтедобывающих установок.

— Мы думали…

— Иван Петрович…

— Мы думали, что вы хороший человек.

— Что вы защищаете, кого можете.

— Что у вас совесть есть.

— А вы…

— Как вы вообще могли?

— Вы же знаете, что с ними…

— Что с нами…

— Делали.

— Вы же от этого своих защищали.

— Как же вы можете?

— Если бы к вам женщину привели…

— Жертву изнасилования…

— Многократного.

— И она бы радовалась, что ее больше не будут…

— Не обидят…

— Пусть это и был ее муж.

— Вы бы ей тоже про верность говорили?

Так. Понятно, ясно и очевидно. Совесть наша Смирнов воспринял молчание как знак одобрения и первым делом взялся за моральный облик студента Альгуэры. И прочел ему нотацию — надо думать, публичную, при всем студсовете, он у нас кретин или негодяй, интересно уже? или все-таки саботажник? — о верности. Потому что совесть наша истеричная Смирнов суждения выносит в первую долю секунды, быстрее чем японский боец рубит мечом. А объясняет он потом — под девизом факультета «все вслух, все понятно», — эти свои уже вынесенные и непоколебимые высокоморальные суждения.

И вот тут на него наступили Эти Копты. Крестьяне с колотушками на нашего рыцаря в сияющей броне. Остальные жмутся по углам, наблюдают. Сказать, что удивлены — сильно преуменьшить, просто небо за последнюю неделю падало на землю слишком часто. И исчерпало запасы удивления.

— Скажи, Альберто…

— Чем тебе угрожали…

— …и как заставили?

Альгуэра молчит, надувается еще сильнее. Он говорить-то может, интересно? Гигантский хомяк-убийца. Смотрит в пол.

— Скажи, пожалуйста Ивану Петровичу.

— Не надо, — вскидывает руки Смирнов. — Я… я понимаю…

Альберто поднимает голову и ясно, звонко, только где-то в шлейфе сиплая стиснутость, выговаривает:

— На первом курсе я украл деньги у преподавателя. — Васкесовская безмятежность во взгляде и голосе.

— Давайте, Иван Петрович…

— …скажите ему, что он вор и его надо было отчислить.

— Скажете?

Черт его знает, умеет ли Смирнов читать пластику. На его месте Левинсон уже обдумывал бы, как будет обороняться. Потому что одно неверное слово — и девочка сорвется в атаку. А у нее по всем боевым дисциплинам «отлично». По остальным тоже. А у Смирнова за спиной стол и четыре стула — и он неизбежно в них запутается.

— Прости, — совершенно спокойно говорит Смирнов, — ты это зачем сделал?

— Лежали.

Это, как ни странно, ответ. Многие студенты поначалу пробуют на зуб системы слежения, доказывают себе, что они сами с усами… но Альберто был дураком, что взял деньги. На первом курсе. И еще большим дураком потом, когда соглашался есть с руки вплоть до вчерашнего дня. Методы избавления от давления и шантажа проходят на четвертом.

— И вот так все? — спрашивает Смирнов, и поясняет, — Ко мне никогда не попадали те, кто…

Все-таки он не сказал «ходил в первых учениках». Полчаса назад — сказал бы.

— Мы не знаем…

— …никто не говорит.

— Наверное, есть настоящие.

— А как же.

— Он, — говорит Альгуэра, и уже без заемной безмятежности, — уже был труп. Сам… п-предатель! Иуда! Я! Я мог на него донести еще до всего! Мы с инспектором говорили! Я ничего не сказал, пока он сам… а тут — да, да! Я его хотел сам закопать и на могилу плюнуть, да! Хоть что-то! Да, я сволочь — а где вы были, такой святоша?

Здесь, в комнате, за пределами взглядов камер, четверо студентов с факультета управления. Никто не встал, не подал голоса. Молчат и слушают. Действительно, кого мы растим?..

— Черт его знает, где я был. — Смирнов опускается на стоящий сзади стул… не глядя, автоматически. Если бы стула не оказалось, он бы, наверное, так же, медленно, автоматически упал бы. Не замечая. — Наверное, хотел верить, что у большинства все-таки обоюдно и добровольно. По любви. Как бы вы сказали, Таиси. И что я, таким образом, за них не отвечаю. А отвечаю только за подранков, за тех, кто нуждается в моей помощи, а не в помощи… Господа Бога.

Это нужно прекращать. Это нужно прекращать немедленно, потому что они там перед всем студсоветом разговаривают. Смирнов, конечно, нашел убедительный повод никуда не звонить и ничего на себя не брать, но нам только вот именно сейчас вот этого прорыва в канализации не хватает. Да и с Альгуэры хватит уже, обменялись любезностями.

— Иван Петрович, вы куда пропали? Вас в канцелярии обыскались уже. — И правда обыскались, и пусть уходит под благовидным предлогом. «Позвонили».

А еще это нужно обязательно показать Анаит. И, может быть, она забудет сказочку Шварца.

Она просыпается так же легко, как засыпает — просто открывает глаза, морщит нос, тихо чихает. Смахивает пушинку с носа словно кошка с усов. Запускает пальцы в волосы, короткое движение — и слегка смятые лепестки расправляются. Тонкий шерстяной свитер и так выглядит безупречно. Саму Анаит надо оценивать как-то иначе. Кто будет рассматривать листья орхидеи, хорошо ли скроены, изящно ли сидят на стебле?

Она просто есть. Пока еще здесь. Находит взглядом — и улыбается.

— Скажите, а кто был пятый?

Рыбья холера!..

— Угадайте. Вам это несложно будет…

— Вот как… — изумленно качает изящной головкой, ничего больше не говорит. Никакая не орхидея, конечно, а хризантема. Осенний цветок.

— Тут еще кое-что случилось. Посмотрите?

Подходит босиком, встает позади и наклоняется — висок к виску. Картинки на экране сразу кажутся… не очень актуальными.

— Боже мой, — говорит она, когда Иван Петрович медленно закрывает за собой дверь, — Боже мой… простите меня, пожалуйста.

— Вас?

— Они все, все разговаривали со мной. Я, видимо, слишком сильно отражала, — грустно объясняет женщина. — А вести себя… это не проще, чем ходить. Представьте человека, который пытается научиться ходить перед зеркалом? Сразу, в один прием… даже если все мышцы в порядке. Он упадет. А зеркало, скорее всего, разобьется.

— Вести себя как? — он уже знает ответ.

— Как люди.

Нужно было предложить ей сесть рядом, впрочем, второй стул свободен, а она предпочла встать так. Теперь уже поздно, конечно. Как люди? Действительно, во всех четверых обнаружилось больше человеческого, чем раньше. В хорошем смысле этого слова. Потому что во всех остальных мы все люди. И эти скандалисты, и Моран, и Личфилд, и да Монтефельтро, и заговорщики времен карибского кризиса, и этот их последний террановский генерал — а вот… а вот сейчас проверим.

Если развернуться, прямо со стулом, осторожно, не оттолкнув, и обнять за талию:

— Никакого разобьется. Ни за что…

Женщина не отталкивает его. Поднимает руку, гладит по затылку. Впрочем, кажется, все же не женщина. Существо. Они взяли глупую девочку Анаит Гезалех и сделали из нее произведение искусства. Умное, доброе, щедрое. Очень доброе. И снисходительное. Я был неправ. И несправедлив к Шварцу. Он не дурак. Он трус. А я все-таки нет.