Михаил Шевляков - Тринадцать лет или Сибирская пастораль

Но Машка сказала, что это ничего не значит, и нужно обязательно пойти и поставить свечки за здравие, потому что их пап заберут на войну. Только нужно обязательно повязать в церковь платок на голову. Ксеничка спросила – а можно за двух людей две свечки поставить? – и Машка быстро ответила – конечно, можно. Они немного помолчали, и Машка спросила – а за кого вторую? – и после смущенного Ксеничкиного: «Один… ну, знакомый…» – сказала, совсем даже не смеясь. – Я тоже две поставлю, а то вдруг и его заберут, или еще что…

В церкви на площади было не очень светло, как-то странно пахло, и было от всего этого немножко страшновато. Людей было много, почти все это были женщины – постарше и помоложе, и даже совсем молодые – но было тихо. Машка, наморщив лоб, зажгла свои свечи от уже горевших и, поставив их, перекрестилась. Ксеничка сделала все, как она, и, не зная, можно ли ей или нет, неловко перекрестилась тоже. Рядом с Ксеничкой и Машкой стояла какая-то молодая женщина с совсем маленьким, еще грудным ребенком, который спал у нее на руках. Она беззвучно шевелила губами, и Ксеничка поняла, что она молится, но сама не знала ни одной молитвы и стала просто просить – беззвучно, про себя-чтобы не убило ни папу, ни Митю, никого-никого, ну пожалуйста… Свечек горело очень много, воздух дрожал, волнами наплывало тепло, а желтенькие огоньки, казалось, плыли прямо в лицо. Если бы только у нее было с собой больше денег, она поставила бы десять свечек или даже сто-только бы все были живые…

…Он чистил свежесваренную картошку в мундирах, подстелив на стол вчерашнюю «Сибирь» и дуя на пальцы. Чесались жирафьи пятна синяков и ссадины на ребрах – после посадки «с копотью», – и он чесал их тыльной стороной ладони, чтобы не вымазать майку картошкой. На языке крутилось подхваченное сегодня в штабе у телефонисток «… что вы плачете здесь, одинокая бедная девочка…», а из распахнутого настежь окна слышно было, как где-то играют в футбол. Руки делали все сами, а в голове шла совсем другая работа – он перебирал частоты, позывные, активность станций и видел сейчас вместо окна и темнеющего прямоугольника неба, карту Манчжурии и Монголии, и треугольники флажков на ней – вскрытые штабы дивизий, полков, батальонов, отрядов…

Там, за речкой, солдаты прятались в кишащих комарами камышах, сидели до ночи без воды – но он видел их, видел их всех в тоненьком писке их запеленгованных раций, и знал, о чем сейчас думают их командиры…

Мама послала ее в магазин, идти было недалеко, но дорогу ей преградила военная колонна. Вообще-то это были еще не солдаты, а только мобилизованные – они шли на вокзал. Те, что постарше, были в старых гимнастерках и пилотках – с прошлой войны…

Она стояла и смотрела на них – как они идут, молодые и старые, один за другим. У них были такие лица, что стыдно было за всех, кто не идет рядом с ними в строю. Рядом с колонной шла какая-то молодая женщина, и по лицу у нее катились крупные слезы, она все смотрела на кого-то в колонне, и шла, и плакала. Ксеничка вспомнила, как уходили колонны два года назад, когда напали японцы, и ей стало стыдно, потому что вот они уходят, туда, на запад, а она здесь, со всякими глупостями в голове…

Вот и вчера, вспомнила она, Машки дома не было, и Ксеничка собралась уже идти обратно домой, но, на беду, ее перехватила Машкина соседка Зинка, которая еще в прошлом году бросила школу и устроилась работать в магазин. У нее сегодня был выходной, и сначала она рассказала, когда, куда и к кому именно Машка с матерью пошли снимать мерки, и когда вернутся – получалось, что уже скоро – а потом и вовсе завела пустой разговор обо всех встречных-поперечных. Ксеничка не знала, как ей отделаться – пришлось усесться рядом с Зинкой на серую каменную приступочку забора. Зинка сняла туфли, выставив босые ноги на тротуар, и, почесывая вымазанную сажей коленку, стала перемывать косточки прохожим. Казалось, она знает полгорода – но обо всех она знала почему-то только гадости. Когда мимо проходила какая-то полная женщина в цветастом платье, у Зинки прямо-таки загорелись глаза, и она, жарко дыша в Ксеничкино ухо, стала рассказывать об этой женщине такое, отчего краснела даже спина. Казалось, что все на улице сейчас слышат то, что шепчет Зинка, и думают, что Ксеничке тоже приятно такое говорить и слушать.

Потупившись, Ксеничка снова увидела выставленные босые Зинкины ноги, увидела, что ногти у нее на ногах тоже, как и на руках, покрашены вишневым лаком. Она подумала, что Зинка, видно, для того и разулась, чтобы всем было видно – и с ехидством подумала, что брови-то у Зинки выщипаны, а одна нарисована чуть наискось – и от этого ей стало как-то легче. Да и ждать пришлось действительно недолго – Машка с ее мамой скоро появились из проулка, и от Зинки все-таки удалось оторваться.

Машкина мама внимательно выслушала переданную Ксеничкиной мамой просьбу – зайти насчет построения нового костюма для Ксеничкиного папы, – но уходить от них не хотелось. Во-первых, дура Зинка могла все еще сидеть на приступочке – да наверняка еще сидела, – а во-вторых, Машка давно уже обещала показать ей совершенно особенный способ вышивания меток, а Ксеничке давно уже хотелось вышить такое «К» с завитушечками на своем платке…

И сейчас, вспомнив все это, и еще ту медсестру Нику, она даже разозлилась на себя, на всех – за завитушки, ногти, брови и костюмы.

А последним в колонне шел папа Юрки Своротных. Он увидел Ксеничку на краю мостовой и махнул ей рукой – и она изо всех сил замахала ему в ответ и побежала следом, не чувствуя, что плачет…

…Она остановилась на лестнице вытряхнуть туфлю – и так и замерла с туфлей в руке, потому что сверху спускался он, в форме, перетянутой ремнями, с вещмешком за спиной.

Ксеничка вдруг поняла, куда он уходит, и потянулась к нему руками, не замечая, что в одной из них снятая туфля, и стоит она на площадке полубосая…

– На войну, да? – спросила она, и была уже в ее голосе такая слеза, такая дрожь…

– Ну что ты, Ксеничка, – попробовал отшутиться дядя Митя. – Какая война, так, обычная командировка.

Но у него ничего не получилось. Она бросилась ему на шею и, порывисто обняв, прошептала прямо в ухо:

– Только не умирайте там, ну пожалуйста! Я вас ждать буду! – и, залившись краской до корней волос, побежала к себе в квартиру.

Оставшись стоять, он молча поправил фуражку и, найдя папиросы, закурил. Зажигалка, как всегда, заработала только с третьего раза. Покурив у окна на площадке, он оглянулся на Ксеничкину дверь и, подхватив с полу чемоданчик, стал быстро спускаться.

Светка прибежала к ней с такими глазами, что видно было сразу – она узнала что-то совершенно разэтакое и новостью срочно нужно поделиться.