Владимир Свержин - Заря цвета пепла

– Говорят, у египетских мамелюков, как на подбор, отменные кони, – обратился он к Лису.

– Шо есть, то есть. Как щас помню, мчится на меня эдакое сурло усатое с портянкой на башке, машет саблей, как заведенное. А я смотрю на него так жалостливо-жалостливо и думаю: «Шо ж ты, шайтан, мечешься, остановись хоть на секунду. Буду стрелять, не дай боже, коня оцарапаю».

– И что, помогло?

– Мой генерал, я же здесь.

Наполеон улыбнулся.

– А вообще, – продолжал Лис, – у меня есть гениальный план, как малой кровью поставить мамелюков на колени.

– Вот даже как? – Лицо генерала Республики моментально обрело серьезность. – Что за план?

– Все просто, – картинно понижая голос, заверил Лис. – Надо переселить туда цыган. Они попрут у мамелюков всех коней, а мамелюк без коня – это шут гороховый. Он не то шо воевать, он из дому не выйдет. Пешком в бой идти – свои же засмеют.

– Забавное предложение.

– Да не, я дело говорю, – не унимался Сергей. – Хотя, конечно, тут надо было загодя подготовиться. Объявить на территории Принилья о создании исконно традиционного цыганского государства, придумать исторические свидетельства, отловить таборов побольше. Не подготовлено как-то все.

Бонапарт метнул на чересчур дерзкого офицера предупреждающий взгляд.

– Понял, умолкаю. Вот если бы на моем месте был ваш родственник…

– Не называй его моим родственником, – нахмурился генерал.

– Как скажете. Если бы здесь был мой друг, спорю на три щелбана, он бы вмиг объяснил, что вся эта история с походом на Египет – типичная авантюра.

– Авантюра? – Наполеон презрительно сложил губы. – Может, и так. Но именно потому, что я способен обернуть в свою пользу даже предприятие, представляющееся иным авантюрой, я командую армией, а ваш друг – бегает, точно затравленный волк от загонщиков.

Лис пожал плечами:

– Мне удалиться, мой генерал?

– Нет, отчего же. Останьтесь. Или вам неприятно слышать правду?

– Как прикажете. Здесь каждое ваше слово – правда.

– Ты думаешь иначе?

– Да куда уж мне! Я ж так, побелить, покрасить. Хотите, уток настреляю, хотите, песен напою.

– Нет! Песен точно не надо. – Наполеон, как и многие корсиканцы, имевшие итальянские корни, был горячим почитателем классического бельканто. Похоже, лисовская манера исполнения вызывала у него чувство, близкое к зубной боли. – Лучше поведайте мне, гражданин лейтенант, в чем вы усматриваете авантюру?

– Да как сказать… Вот еду я себе и думаю: чего бы ради я поперся в те края, если б мне не припекало в том месте, где седло соприкасается с моим благородным организмом? Ну, вот крестоносцы, допустим, понятно. Им вынь да подай Гроб Господень и весь прочий набор реликвий и сувениров. Александр Македонский – тоже понимаю, у него это была ступенька карьерного роста. Батюшка у него был героический, да к тому же царь. На вторых ролях сидеть не хотелось, а тут его, как первого Александра, прибывшего из Македонии, жрецы объявили живым богом. Так сказать, путь наверх. Цезарь так вообще всех превзошел. Этот великий человек, с одной стороны, контролировал поставки в Рим пшеницы, с другой в перерывах между подсчетом бушелей зерна и прогулками к пирамидам – проводил ночи с Клеопатрой, которая, я вам доложу, знала, что делать с мужчинами… Но мы-то чего в те края премся?

– Египет – это ключ к Индии, а Индия – мягкое подбрюшье Британской империи.

– Шо, правда? – Лис почесал затылок. – Я потрясен. Может, оно и ключ, вам, мой генерал, виднее. Но только ключ от такого черного хода, шо пока до Индии от тех задворок дойдешь – семь пар сапог износишь. Как по мне, так Директория просто зарабатывает популярность на теме Цезаря с Македонским. А вам отдуваться.

Вот, скажем, захватили вы Египет, ура-ура, мы победили и враг бежит – шо дальше? Пока английский флот на Средиземном море всех шугает, нашей армии в тех краях делать нечего. Она завязнет, как слон в болоте. Лягушек, может, и немерено потопчет, а толку-то?

Лицо Наполеона было мрачно. Он хотел услышать мнение простого офицера, а теперь жалел о своей неосторожности.

– Лично я думаю, – продолжал Рейнар, – Директория попросту решила от вас избавиться. В смысле, победит – слава богу. А не победит, что вернее, – на все воля, как там его бишь, Всемирного Разума. Оркестр, пучок лаврушки, вечная память и со святыми упокой. Даже если после разгрома вернется, все одно уже не любимый сын Марса, а так – внучатый племянник. Вчерашняя хохма в Париже уже не хохма!

Серые глаза Бонапарта пылали гневом. Он не знал, чего желает больше: приказать словоохотливому гасконцу немедленно заткнуться или, наоборот, пусть говорит все без утайки. Его давно обуревала неприязнь и презрение ко всей этой нелепой говорильне, этой стае напыщенных фанфаронов, отчего-то решивших, что смогут управлять Францией. Он помнил, как напряглась эта гнилая адвокатская свора, когда там, в Италии, он повел себя не как послушная марионетка и показал себя почти единовластным сюзереном захваченной территории.

Да, он давно не питал иллюзий. Поставив во главе египетского похода столь популярного в народе и, главное, в армии полководца, продажные спесивцы желают просто удалить его из страны, втайне надеясь на поражение, а то и гибель. Чуют опасность со стороны любимца армии, способного в одночасье снести этот тухлый балаган.

Дела обстояли именно так. Но Бонапарта злило, что это понимал не только он, но и один из младших офицеров. Как минимум один!

Вера в правильность приказа, в непогрешимость полководца – залог победы. А какая уж тут вера, когда всякий будет считать тебя обманутым простофилей? «Нет, этому не бывать», – думал Наполеон, молча глядя на мелькавшие по обе стороны дороги виноградники, широко и вольготно пригревшиеся на залитых солнцем холмах. Он оглянулся и поймал взглядом ехавшего чуть поодаль Жюно. Уж этот, во всяком случае, не станет высказывать столь дерзкие мысли, да еще столь насмешливо. Он верит в его звезду и готов идти до конца в любое пекло. И вместе с тем разве он не ловок, разве не умен? А гасконец и впрямь несносен. Следует отослать его к эскадрону, пусть займется подготовкой солдат. Работы им на том берегу моря предстоит немало…

– Одна беда, – вздохнул генерал, отворачиваясь, чтобы не подать виду не в меру проницательному офицеру. «Одна беда, – повторил он про себя, – я думаю так же, как он…»

Я открыл дверь и, галантно поклонившись, осведомился:

– Не помешаю?

Уверен, когда я соберусь предстать пред судом Всевышнего и для освежения памяти самые яркие эпизоды жизни пронесутся хороводом перед внутренним моим взором, лица тех, кто находился в этой комнате, вспомнятся среди первых. Ни одному, даже самому великому, артисту на подмостках не изобразить бури чувств, которая отразилась на лицах собравшихся, – недоумение, гнев, радость… всего и не перечтешь.