Вадим Сухачевский - Завещание Императора

— Вот уж чего не считаю... — сказал фон Штраубе, удивляясь скорее этому "полу-" в частичном безумии друга; иной бы на его месте обезумел совсем.

— Слава Богу! — обрадовался Бурмасов, радость свою закрепив двумя, по очереди, рюмками водки и маслиной с куском белорыбицы на закуску. — Если бы не верил — всё! распрощались бы! Хоть ты мне и друг, и я ж за тебя... …!.. А ежели веришь — то, изволь, продолжу... Все эти дни увивался за тобой еще один клистир. Высоченный такой, на тонких ногах, похожий на эдакую птицу...

— На ибиса, — машинально подсказал фон Штраубе.

— Ну, там, на "ибиса", или на "чибиса" — опять ты всё в свою зоологию! — отмахнулся Бурмасов. — С таким вот, короче, носом-крючком — хуже чем у любого жида. И голос птичий: не говорит — квиркает... Где ты — там он... Снова мне любопытно стало — дай, думаю, посмотрю... И опять-таки, сукин сын, — исчезает!.. Уже в "Тихой обители", в "желтом доме" в этом, куда они тебя... Витька Ландсдорф, индюшкин кот! Ведь в карты играли вместе! Морду когда-нибудь всенепременно набью!.. Я там, к слову сказать, на время санитаром пристроился... Гляжу — и там этот Клистир Хренович: здрасьте, давно не виделись!.. Снова-таки — наблюдаю. Прямо, гляди, филёром сделался с тобой!.. Причем, появляется, он, подлец, как из воздуха, и исчезает туда же. Я уж за ним однажды — в самый ватер-клозет. Право, полчаса у двери возле кабины ждал — выйдет или нет? Так и не вышел! Я потом в кабинку-то не погнушался, заглянул: никого! пусто! Как тебе эдакие, Борька, метаморфозы?.. И еще один был... Этот, правда, реже... Но всегда с ибисом-чибисом на пару...

— На шакала похож? — догадался лейтенант. И прибавил, не понятно для кого: — Инпу, Анубис, Саб...

Последних слов Бурмасов, возможно, недослышал, взвелся только на "шакала":

— Что-то все повело тебя, брат, на анималистику!.. Хотя — рожа и вправду немного пёсья... А так, в остальном — с первого взгляда вроде приличный вполне... Но только — с первого... Потому как этот — вовсе без всякого следа, собака, растворяется! Никаких тебе даже ватерклозетов! Прямо посреди коридора! Вдруг блекнет весь, делается прозрачен, как стекло, даже шуба просвечивает... И всё: был — нету!.. Как исчез?.. Главное — куда?..

— В Страну Запада, — вяло подсказал фон Штраубе, не надеясь уже, что Бурмасов его поймет.

— Ну, там — Запада или Востока... — огрызнулся Василий, выпивая уже не для сугрева души, а для унятия растущей в нем злости — тоже от полной во всем неясности. — Ни компаса, ни астролябии у меня, видишь ли, там, в "желтом доме", не было как-то при себе... Но все равно, вижу, знаешь ты что-то! Быть может, изволишь все-таки?..

— Что знаю — скажу, — пообещал лейтенант. — Только знаю, клянусь тебе, очень пока немного. Давай, лучше, сначала — твои умозаключения. Ты говорил: те, которые пропадают , — они-то и есть настоящие фигуры . Изволь, поясни — почему ты так решил?

— Охх! — оторвал голову от стола Бурмасов. — Тут, братец, слов эдак сразу не подберешь — запредельные какие-то сферы... Может, сам все-таки вначале что-то скажешь? Ну, давай же, галилеитянин!

— Кто?.. — не понял фон Штраубе.

— Галилеитянин, — твердо выговорил Бурмасов. — Кто ж еще?.. "Ничто доброе не придет из Галилеи", — не так ли в Писании было сказано? Кто они были, галилеитяне, для тамошних евреев? Люди черт-те знает откуда! Из чужих стран... А для нас, православных, кто ж они такие?.. Немцы! а кто ж еще? чистые немцы в натуральном виде! Они, по-нашему — галилеитяне и есть!.. Откуда иначе все зло?.. от одних жидов только?.. Слабовато, согласись!!.. От немцев куда как солиднее! Немцы — они, стало быть, и есть эти самые супостаты, галилеитяне; и ты (как, брат, ни крутись!), — из них!..

От могучего, как залпы броненосного крейсера, бурмасовского баса, трактир слегка на миг оживился, с одной стороны к их столу ринулись сразу трое здешних половых, приспособленных, очевидно, также к роли вышибал, с другой — какая-то женщина, чуть кривобокая, с мутными глазами и рябоватым лицом: "Ежель чего, господа енералы..." Некий гномик в дальнем углу, сидевший почему-то под столом, высунул личико, похожее на печеное яблоко, из-под скатерти и любопытствующими глазами поглядывал на них, да еще два каких-то рваных, в сильном подпитии мужичонки с лицами, жадными до скандала с непременной дракой, расслышав не то про немцев, не то про жидов, недобро было подались в их сторону. Бурмасов, поведя саженными плечами, только чхнул с грохотом себе в кулак, отчего вся эта полунежить как-то вдруг мигом очутилась вне поля их зрения. Фон Штраубе поразился не столько даже самому результату, сколько его моментальности.

— Говоришь, прямо на глазах растворялись? — улыбнулся он. — Чему ж удивляться, если вон, видел, только что одним чохом всех сдунул?

Василий отмахнулся:

— Ладно тебе шутить! По-людски тебя, Борька, прошу: если имеешь какие соображения на сей счет — не томи, скажи, сделай такую милость.

То, что кое-как, с выщербинами, едва-едва проступало и начинало складываться у лейтенанта в голове, пока еще трудно было передать словами. Фон Штраубе задумался.

— Если бы можно было вот так вот, сходу... — с сомнением сказал он.

— Что ж я, не понимаю, что ли?! — воскликнул Бурмасов. — Понимаю, экие тут материи!.. Да ты попробуй хоть как, хоть на осьмушку какую! Не совсем же дурак — что-нибудь, глядишь, да и ухвачу... — Вид у него был просительно-заискивающий, как у ребенка, который боится, что его сейчас, глядишь, выставят за дверь, не дав узреть или услышать нечто неведомое, уже зацепившее душу до корней. Лейтенанту даже стало немного жаль своего приятеля.

— Хорошо, — махнул он рукой, — попробую, как сумею... Не ручаюсь, правда, за истинность того, что скажу — не взыщи... Так, некие предположения...

— Так я ж!.. Разве ж я?!.. — От полноты чувств Бурмасов даже перекрестился (правда, рюмкой).

— Только прежде — один вопрос, — перебил фон Штраубе. — Скажи, ты в предчувствия веришь?

— Как не верить? — удивился Василий. Подумав, добавил: — Когда б не верил — может, и не сидел бы с тобой сейчас, не разговаривал, а давно уже кормил бы рыб где-то в Северной Атлантике. — Он снова перешел на шепот: — Никому прежде не говорил, а тебе — как на духу... Ты про корвет "Неустрашимый" слыхал?

— Это тот, что утонул? — вспомнил фон Штраубе.

— Он самый!.. Я ж поначалу, еще в мичманах, к нему-то как раз был приписан. В двух походах на нем побывал, уже во вкус входить начал. Тут новый поход. И даже не боевой, а так... Визит вежливости в Североамериканские Штаты. Очень даже был рад: Нового света никогда прежде не видывал, а тут, думаю, на американочек посмотреть... Только, уже перед самым походом, — вдруг муторно как-то на душе. Не объяснить. Просто ни с того ни с сего нутро холодеет, и все тут!.. Даже, клянусь тебе, не страх — другое что-то. Когда б знал, чем дело обернется, так непременно поплыл бы. Пятьсот лет Бурмасовы России верой и правдой служат — в трусах испокон никогда не числились... Нет, иное: крутит и крутит внутри, будто какая болезнь. А перед самым походом натуральный, ей-Богу, понос прошиб (не к столу, уж прости, подробность). У доктора у нашего корабельного, царство ему небесное, таблеток попросил, а он испугался — уж не зараза ли во мне какая; короче, до похода взял да и не допустил, временно списал на берег. Я и в расстройстве — что Америку не повидаю; да и стыдно — в засранцах-то ходить... Только, знаешь ли, весь этот крутеж в душе сразу вдруг сам собою как-то унялся... А три месяца проходит — узнаём: потонул наш "Неустрашимый". В шторм где-то там на рифы напоролся, всего каких-нибудь миль триста до этой самой чертовой Америки не доплыв. Ни один из команды не уцелел, храни, Господи, их души... А ты говоришь — верю ли в предчувствия! — резюмировал Бурмасов после того, как они, не чокаясь, выпили за помин. — Ну а по мелочам, — продолжал он, — тут вообще сколько хочешь! Вот знаю и все тут: нынче непременно в карты проиграюсь. С утра, бывало, на душе кошки скребут. Вечером иду играть — и точно: в пух! до последнего рубля!