Вадим Сухачевский - Завещание Императора

— Что ж, я готов.

Ангелы, однако, переглянулись несколько недоуменно.

— Вы?.. — спросил гигант. — Но, право же...

— О, конечно, на вашу долю тоже выпадет... — скорбно сказал Маленький (а Большой в подтверждение скорбно кивнул). — Но в целом, боюсь, вы не до конца поняли весь смысл того, во что проникли.

— Так что же?! Мое происхождение — это выдумка?! Опять шутка кого-то из ваших Великих?

— Нет! Клянусь крыльями! — воскликнул Маленький.

— Как можно?! Как о подобном помыслить вы могли?! — воскликнул гигант.

— Происхождение ваше никаким сомнениям не подлежит, — продолжил Белокрылый. — Уже без малого сотня поколений ваших предков несет в себе эту кровь, кровь деспозинов. Но, увы, не каждому из них было дано... Зато дано иное — передавать истину...

— ...Возможно, тайную, еще не осознанную вами...

— ...И передавать ее. И — видеть. И — увы! — подчас ужасаться увиденному.

— Увы... — печально подтвердил Чернокрылый.

— Так кто же тогда?! — не выдержал фон Штраубе.

— А вы не поняли еще? — удивился гигант.

— Он еще не понял, — вздохнул Маленький. — Что ж, пусть это будет еще одна Тайна, которую мы на свой риск откроем вам. Поистине Великая Тайна!

— Кто?! — вскричал фон Штраубе.

— Ваш потомок, — спокойно сказал Чернокрылый.

— Один из ваших потомков, — почему-то печально подтвердил маленький ангел. — Нет, не сейчас. Но, боюсь, уже скоро. Даже по вашим меркам — увы, слишком скоро. — И добавил со вздохом: — Бедный малыш...

— Бедный малыш... — еще горче вздохнул ангел-гигант, и в наступившей тишине оба они медленно начали таять, пока не растворились вовсе.

Лишь где-то над головами еще некоторое время слышались затихающие хлопки ангельских крыл…

28

Последняя

Потому что не знаешь, что родит тот день

Притчи (27:1)

…"Бедный малыш..." — все еще звучало в ушах, когда они шли по темной морозной улице, быстро растрачивая запасенное ими в бане тепло и вдыхая гибельный воздух века.

Навстречу, скрипя снегом, по тротуару маршировал полувзвод, впереди с фонарем в руках вышагивал усатый фельдфебель. Через минуту свет фонаря коснулся лиц Бурмасова и фон Штраубе, и тут же донесся голос одного из солдат:

— Вон они, бёглые!

Сразу было подхвачено:

— Ни с места!

— Стой!

Послышался лязг взводимых затворов.

— Бежим! — Фон Штраубе схватил друга за рукав и попытался увлечь в соседний переулок, но Бурмасов стоял, недвижный, как скала.

— Что толку? — проговорил он. — Все одно...

— Бежим! Не догонят! — тащил его фон Штраубе.

— Кто не догонит? Судьба? — спокойно вопросил Василий, по-прежнему не шевелясь. — Она, брат, всегда догонит — что толку бегать? Все предначертано — и уже не вырваться из этого синема... Впрочем, как пожелаешь... — С этими словами он не спеша, вразвалочку двинулся к переулку.

— Мудищев! ...твою! Куды прешь?!.. — Заорал фельдфебель. — Не подходить! — скомандовал он остальным солдатам. — У них же револьверы!..

После очередного "Стой!" громыхнул первый выстрел. Потом еще, еще! Затрещало, как на камнедробилке, засвистало.

— Ну вот, — в двух шагах от переулка, покачнувшись, сказал Бурмасов. — Я ж тебе говорил... Окончательная finita... Карла с топориком...

Вдруг он легок стал, как воздух, и неудержимо начал воспарять.

— Василий! — крикнул фон Штраубе, но тот, уже совсем невесомый, поднимался все выше и выше и начиная растворяться в черном небе, пока не растаял там окончательно. Лишь напоследок послышалось оттуда: "Прощай, Борька!.. До встречи!.." — и еще рвущие воздух там, в вышине, хлопки чьих-то невидимых крыл.

Солдаты топотали уже совсем рядом.

— Здесь они! В проулке! — неслось из-за угла.

— Мудищев, ...твою! Сбоку заходи!..

В этот самый миг кто-то потянул фон Штраубе в неосвещенный, чернее ночи подъезд.

— Бох’енька! — услышал он, и тонкая рука коснулась его щеки. — Мой добх’енький, любименький, миленький!.. Быст’хее! Сюда!

— Нофрет... — уже в подъезде прошептал он и, хотя знал, что она его не услышит, продолжал шептать, прижимая ее к себе и чувствуя, как горячие слезы, не то ее, не то его собственные, обжигают опаленное морозом лицо: — Нофрет, милая, родная, как я ждал, как я скучал по тебе!.. — Добавил, сам не зная, зачем: — Бурмасова застрелили... — И, лишь сказав это, понял, что слезы — все-таки его.

— Убёгли! — доносилось с улицы.

— Вон кровь! Кажись, подранили одного!..

— Так где ж они тогда?

— А черт их...

— Это тебе, Мудищев, черта в бок! Что стал, ... собачий? Догнать! Вперед! Прочесать переулок!..

Скрип снега под сапогами и голоса понемногу стали затихать вдали.

— Ты добх’енький, — говорила Нофрет, — ты меня не бх’осишь, я знала...

Фон Штраубе зажег спичку, поднес ее к лицу, чтобы Нофрет смогла прочитать по губам, и спросил:

— Как ты меня нашла?

Спичка погасла, опалив пальцы, однако Нофрет уже поняла вопрос и защебетала в темноте:

— Помнишь Сильфидку? Она тепехь – п’хи Анд’хюшке-сыщике, его еще Бех’кутом кличут. Он вас выследил в банях, а Сильфидка — сх’азу ко мне. — Прижалась к нему тесно-тесно и зашептала в самое ухо: — Ты, Бо’хенька, не б’хосай меня. Ведь п’хавда — не б’хосишь? У нас с тобой тепехь будет маленький, твой сынок. — Она взяла его руку, просунула к себе под шубу, прижала к теплому, совсем еще не округлому животу. — Он уже здесь... Мне повитуха сказала, он уже ско’хо начнет шевелиться...

Фон Штраубе вспомнил мрачные пророчества ангелов и, прижимаясь ладонью к теплому, родному, проговорил (благо, она не могла услышать):

— Бедный малыш...

— Сейчас пойдем, — щебетала Нофрет. — Я сегодня сняла тут, недалеко... Мы богатенькие, я на ’хулетке выиг’хала много-много, даже сосьчитать не могу... Потом уедем отсюда далеко-далеко, и будем жить счасьливенько и богатенько... И долго-долго...

Она целовала его в щеки, в губы, во влажные глаза, а он все повторял:

— Бедный... Бедный малыш...

Тьма подъезда казалась ласковой и безопасная, как счастливый сон. И чудом живой посреди зимы сверчок выводил, как на скрипке: "Квирл, квирл..."

* * *

[Излагаемым ниже событиям посвящен роман В. Сухачевского "Сын" из серии "Тайна"]

Потом он не раз вспомнит эту укутавшую лаской тьму — и в жарком Египте, куда, спасаясь от назойливой российской полиции и петербургского холода, они вскоре уедут с Нофрет и с родившимся к тому времени малышом, затем в Британской Палестине, куда они после переберутся на жительство, и снова в России, куда он вернется с началом Германской войны, и позже, когда всю страну охватит полыхающее зарево Гражданской, и даже в свою последнюю минуту, в девятнадцатом году, когда он будет стоять на лютом морозе со связанными руками над прорубью, выдолбленной во льду Оби, пока черная вода не сомкнется у него над глазами...