Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие

— Но это письмо давно сгорело в камине, — сказал я.

— Безусловно, — подтвердил "Обходительный". — Для бумаги это вполне свойственно – способность сгорать. Однако же подобное совершенно не свойственно для Мировых Тайн такого, я бы сказал, заоблачного масштаба. Открою вам не Бог весть какой секрет: наш Президент, едва узнав об этом письме, с той минуты просто бредит им. И решение, которое он должен принять завтра…

— Уже сегодня, — поправил его "Держиморда".

— Да, да, уже нынешним утром!.. Принимая решение взвалить на свои плечи страну на очередной срок, он обязательно желает знать…

— …желает знать, какую страну! — впервые утратив терпение встрял "Держиморда", и даже лицо его в этот миг стало чуть менее деревянным.

— …Ибо иначе – что толку?

— …Да ни малейшего!

— …ковыряться и дальше в том, что мы, пардон, сейчас наблюдаем!..

— …Если не хуже!..

— …Да, да, при наличии этих последних мрачных предсказаний, которых нынче развелось!..

— …Уж да, развелось, едри их!..

— …И вот Президент, имея все же некую меру ответственности…

— …Уж да, чего не отнять…

Теперь они говорили почти в унисон, так что минутами едва удавалось различить отдельные слова. При всем их разительном несходстве, в этот миг они даже стали отдаленно чем-то похожими друг на друга: "деревянный" обрел некоторую подвижность, теперь в нем ощущалось внутреннее волнение, прежде, казалось, ему неведомое, а "тортоподобный", возобладав над своими кремами, как-то внезапно весь подобрался в кресле, его же кругленькое личико-пряник утратило свою прежнюю сладостность и более походило на грубоватый деревенский хлебец:

— …Посему это письмо… если оно что-то откроет… А оно непременно должно нечто эдакое открыть, нечто самое глубинное…

— …Да уж непременно – иначе к чему весь сыр-бор?

— …Да-да, ибо все, кто им пренебрег, закончили…

— …Не приведи Господь, как закончили!

— …И что постигло их страну…

— …Не приведи Господь, что постигло!

— …Не случайно оно всплывает на свет в самые круглые даты истории. А как раз послезавтра…

— …уж куда круглее!

"Тортоподобный" стал почти так же суров и собран, как его "деревянный" сосед.

— Таким образом, — заключил он, — вопрос стоит о вашей помощи Президенту и России. Не более и не менее!

— Уж никак не менее! — подтвердил "Держиморда".

— Но почему… — (Мне с трудом удалось пробиться сквозь их гомон.) —…почему вы думаете, что сможем прочесть давно сожженное письмо?

"Обходительный" снова растаял до сливочно-кремового состояния:

— Сможете, милые, сможете! — проблеял он.

— Не можешь – научим, — сходу задеревенев, вставил армейскую присказку "Держиморда".

— Скорее – поможем, — поправил его "кремовый". — Существуют средства, специально разработанные в нашей лаборатории. При учете ваших и без того недюжинных способностей – уверен, абсолютно действенные! Мы тоже, как изволите видеть, не сидели тут сложа руки… Каждому – всего один укольчик, практически совершенно безболезненный, — и ваши интуитивные способности умножатся до невероятия! Всего один! Чик – и всё!

— С чего вы взяли, что мы позволим вам?.. — начала было Лиза.

— А не хочешь – заставим, — перебив ее, закончил ту же присказку "деревянный".

Хватка у него, впрочем, была вполне железная. Одним рывком очутившись рядом со мной, он уже держал меня как в тисках. Я попытался вырваться, но не удавалось даже слегка шевельнуться.

Мгновенно откуда-то понабежали люди в белых халатах. Через миг Лиза уже билась в руках двух гренадерского роста санитарок.

Внесли шприцы. Тошнотворно запахло аптекой. Мне закатали рукав. Лизу я не видел за белыми спинами, сгорбившимися над ней…

Укола я и вправду почти не почувствовал, только хватка на моих плечах мигом ослабла, и белых халатов больше не было. Испарились! А вот кресло подо мной кружением поплыло по комнате. В таком же вальсе кружилось и кресло Лизы. Мы взялись с нею за руки и соединились в едином, все нарастающем вращении. Очень странном вращении, ибо стены, окна, кресла наших мучителей – все оставалось бездвижным, как звезды на небосводе, не замечающие кружения Земли.

"Держиморда" отступил в угол и там вовсе задеревенел. "Обходительный" таял, растекался и сползал на пол сливочной лужицей. Вот уже его пряничное личико смотрело на нас с пола, из горки крема.

…Афанасий!.. Боже, он-то тут при чем?.. Откуда вдруг взялся?..

— Хстрасенсорное наблюдение, — несколько виновато ответило это чучело, облаченное в цивильный костюм. — Усё по инструкции…

— Э, на меня-то не наступи! — с пола подал голос вовсе уже растаявший "сливочный", в которого Афанасий чуть было не вляпался лаковой туфлей.

— Бачу, усё бачу, — отозвался тот, немного подавшись в сторону. — Усё под контролем. — И запил свою неловкость извлеченным из жилетки "Карденом".

…Камин!.. Господи, откуда тут камин?.. И что полыхает в нем?.. Какая-то бумага… Полыхает, корчится от жара – и никак не может сгореть…

— Господа… Это… это ужасно, господа!..

Чей голос? Вроде, никто сейчас рта не раскрывал… Или вон тот, с благообразной бородкой, в мундире, с голубой муаровой лентой через плечо, вдруг на долю мгновения появившийся и уже растворяющийся на глазах?.. Император Николай! Ну конечно! Это был он, вне всяких сомнений!..

А на его месте – уже бледный молодой человек, одетый во флотскую форму образца начала века. Тоже смотрит на борющуюся с огнем бумагу в камине. Глаза его грустны. Потом он переводит их на меня. Он – лейтенант фон Штраубе; странно – но я, оказывается, знаю его… Всё, нет его, тоже растворился. Только глаза его, устремленные на меня. И голос – слабо-слабо пробивается сквозь толщу времен, как всплески далекого весла.

— Бедный малыш!.. — говорит он. Нет, не мне – кому-то другому, невидимому.

В кресле, из которого вытек "сливочный", теперь восседал кто-то другой, худой, высокий, с длинным носом, одетый в какие-то невиданные мною раньше восточные одежды. На лице его явно проступали трупные пятна. Пахло от него застарелой гнилостью.

Когда мы с Лизой в своем странном вальсе очутились возле него, он произнес:

— Elisabet, la fille la mienne. Et je t’ai prepare а ce destin. Pardonne me coupable… [64] Елизавета, дочь моя. И тебе я уготовил эту судьбу. Прости меня, грешного (фр.)

— Ты знаешь, кто это? — не разжимая губ, спросил я Лизу (теперь мы с легкостью общались с ней мысленно).

— Да, — так же мысленно ответила она, — теперь я знаю. Это мой покойный французский прадедушка кюре из Лангедока Беренжер Сонье. Когда-то он, было дело, вообразил себя живым богом. Или другие за него это вообразили – так, знаешь, иногда бывает.

Следы тления на его лице множились с каждой секундой. Еще миг – и он развеялся, оставив памятью о себе только этот гнилостный запах.