Владимир Свержин - Сын погибели

— И спаситель в убогом рубище пришел в Иерусалим! — расширив глаза, властно, но почему-то сконфуженно проговорил странный гость.

Казалось, он сам не хотел говорить слов, будто помимо его воли слетавших с уст.

— Сын погибели ступает по вашей земле! — безапелляционным тоном объявил нищий. — Близок час Антихриста!

— Господь моя защита! — перекрестился аббат. — Ты сам-то кто?

— Что тебе в имени моем? Коли хочешь, почитай меня тенью злокозненного врага твоего, врага рода человеческого.

— Свят-свят-свят!

— Всюду, куда пойдет он, с ним буду я, и всякий его шаг смогу я увидеть и передать божьим людям. Ты же поспеши отправить гонца во Францию, в Клерво — к аббату Бернару. Когда прибудут люди от него, станет ведом им путь Сына погибели.

— Но к чему это? — попробовал было запротестовать аббат. — Отец Бернар и вправду известен ревностным служением Господу нашему, но я…

— Не совладать тебе, отец Кеннет, с демонами, стоящими в услужении Сына погибели. Сокрушат они тебя, рассеют паству твою, осквернят храм, вырвут языки у колоколов сладкозвучных. Поступай, как говорю тебе, и тем заслужишь благословение небес.

Отец Кеннет вновь опасливо поглядел на побирушку — тот выглядел странно, но грозно.

— Хорошо, — кивнул он. — Я сделаю по-твоему.

— Поторопись, — требовательно сдвинул брови пришелец и, не меняя тона, продолжил: — И помни, что сказано у святого Августина о настоятелях: «Они первые не для того, чтобы первенствовать, а для того, чтобы служить». А потому, Кеннет, поспеши, я же поспешу возвратиться, ибо там, близ Сына погибели, мое место.

Король Франции, насупившись, глядел на коренастого широкоплечего старца в старомодном блио и накидке — почти мантии — из новгородских соболей. Скуластое обветренное лицо северянина выглядело холодно жестоким. Даже многочисленные старческие морщины и седая борода не могли скрыть железной непреклонности, составляющей, должно быть, основную черту характера прибывшего к государю просителя. Впрочем, менее всего этого человека уместно было бы называть просителем.

— …Гнусный анжуец покусился на честь моей дочери и убил одного из моих сыновей. Я, виконт Жером Пьер Анри де Вальмон, коннетабль Нормандии, требую справедливого королевского суда над мерзким выродком, именуемым Фульк Анжуйский! Я требую, чтобы он кровью ответил за пролитую кровь и нанесенные мне и всему роду оскорбления. Мой государь, — едва разжимая сцепленные зубы, цедил он, — Нормандия — каждый город, каждый замок — с вниманием будет следить за этим судом! Отдавшись под руку твою, мой король, мы искали не прибыли и не покоя, как прочие земли твоего королевства. Мы — нормандцы — и без того богаты и не приемлем овечий жребий. Мы ставим честь и доблесть превыше мира и покоя. Мы искали справедливости и праведного суда, и сейчас как твои верные подданные требуем их от тебя! Яви же, государь, свою волю, и Нормандия станет вернейшим твоим вассалом. Но если жизнь анжуйского любимчика ты ставишь превыше нашей верности, то не следует удивляться и клеймить нас позором, когда в час испытаний ты не найдешь почтения к себе в герцогстве Нормандском.

Произнеся эти слова, виконт де Вальмон протянул руку назад, и один из старших сыновей вложил в нее котту, украшенную цветами Анжу.

— Эти тряпки свидетельствуют, что именно Фульк Анжуйский, а никто иной, пытался обесчестить мою дочь. А этот меч, — он протянул вторую руку, — лучшее доказательство тому, что, позабыв законы рыцарства, граф Анжуйский бежал с позором, бросив оружие. Я объявляю, что он преступник, и ему нет места среди людей чести!

— Любезный Жером, — Людовик Толстый сделал паузу и тяжело поднялся с места, — твои слова разрывают сердце, ибо нет высшего блага, чем счастье моих верных подданных. Обвинения, которые ты бросаешь графу Анжуйскому, тяжелы, и по справедливости я должен тщательнейшим образом разобрать все детали содеянного. Как гласит закон — я обязан выслушать обе стороны и без пристрастия взвесить открывшиеся факты.

— Так сделай же это, мой государь!

— Сделаю, Жером. Конечно, сделаю. Но, увы, сегодня я лишен возможности призвать к себе того, кого ты обвиняешь в убийстве сына и совращении дочери. С той ночи я не видел его и не ведаю, где он находится теперь. Фулька ищут, виконт. Ищут днем и ночью, но пока, увы, о графе Анжуйском нет никаких вестей. Быть может, он укрылся в каком-нибудь монастыре? — Людовик Толстый развел руками. — В любом случае, когда мой кравчий появится — непременно предстанет перед судом. Пока же я хочу видеть твою дочь и желаю, чтобы она под присягой рассказала обо всем, что случилось в тот вечер.

— Но, мой государь, — голос коннетабля Нормандии звучал немного обескураженно, — Мадлен — девица, и ей не пристало… — он замялся, — говорить о таких делах. Я как отец, согласно кутюмам [21] Кутюмы — местные законы. Нормандии, могу свидетельствовать от ее имени.

— Это верно, — кивнул Людовик Толстый, — но только если речь идет о ее чести. Хотя и здесь следует распорядиться о назначении трех достойных матрон, известных своей набожностью и честным поведением, дабы они, согласно обычаю, могли освидетельствовать твою дочь. Ибо ведомо: нельзя отыскать след птицы в небе, рыбы в воде и мужчины в женщине. Если подтвердится, что твоя дочь лишена девственности…

И без того красное лицо виконта де Вальмона побагровело.

— Но я желаю поговорить с ней совсем об ином, — переводя разговор на другую тему, продолжил Людовик, будто и не замечая реакции собеседника. — Если это был честный бой, то твоя дочь — единственная свидетельница произошедшего, а стало быть, ее необходимо выслушать. Быть может, даже допросить с пристрастием. Ибо любовь к брату, возможно, подтолкнет девушку уклониться от истины.

— Она не единственная видела ту схватку! — выпалил де Вальмон.

— Вот как? А кто же еще?

— С сыном были слуги.

— Сколько?

— Трое, — чуть замедлил с ответом де Вальмон.

— Зная местные обычая, могу предположить, что все они были вооружены.

— Только кинжалы и факелы, — попробовал запротестовать виконт.

— В ловких руках и это немало. — Людовик упер в собеседника тяжелый взгляд. — Но тогда выходит, что трое молодчиков во главе с твоим сыном напали на моего кравчего и хотели лишить его жизни.

— Однако честь моей дочери…

— Увы, Жером, если твоя дочь не обесчещена, доказать, что все обстояло так, как поведал мне ты, практически невозможно. Фульк Анжуйский, по твоему утверждению, был на сеновале с девицей, но если твоя дочь не предстанет пред судом, кто может сказать, что это была за девица?

— Но, мой государь…

— Погоди, Жером, ты говорил много, говорил дерзко, и я тебя слушал. Мне понятно, какие чувства горячат твою кровь. Теперь послушай и пойми, что заставляет мою кровь быть холодной. Итак, граф Анжуйский был застигнут, как ты говоришь, на месте преступления. Но в действительности никто не может подтвердить, было ли само преступление. Если предположить, что граф находился там с другой девицей, что, конечно, тоже не делает ему чести, то, выходит, судить необходимо вовсе не его. Ясное дело, сына твоего, мир праху его, не вернуть. Но трех негодяев, покусившихся на жизнь благородного дворянина, следует повесить без всякого сожаления.