Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие

— А тебе что за печаль? — спросил "деревянный" из своего угла.

— Живой, мэртвый – якая, правда, печаль… — скорбно сказал Афанасий.

Не про нас ли это? Кто тут более мертв? Мы, свободные, невесомые в своем нескончаемом полете или эта нежить, копошащаяся внизу?

…печатая шаг, по площади маршировала толпа с факелами. С огромного экрана на них смотрело чье-то незнакомое лицо. Глядя на него, толпа то и дело заходилась бесноватым воплем.

Вдруг лицо на экране преобразилось, и я сразу узнал Его. Это был ПЯТЫЙ, Благо было его имя. А четверо других стояли чуть поодаль, невидимые этой толпой, и ждали, терпеливо ждали своего часа.

…Кто-то пробежал. Десятеро – с улюлюканьем – за ним. Послышались удары и стон. И смотрел на это, и улыбался едва заметной улыбкой ПЯТЫЙ.

— …Ну?.. — не унималась сливочная лужица.

— Лучше б вочи мои нэ бачили… — печально отозвался Афанасий.

И в соседнем кабинете мопсик тоже с печалью умными своими глазками смотрел из-под дивана, перекатывая лапкой опорожненную бутылку "нашенского".

…Треснула и с грохотом развалилась стена. Не здесь, а где-то совсем вдали, и тут же утонула в туче поднявшегося праха…

Сам взял трубку и спросил:

— Ну, что там?.. — И, выслушав ответ, сказал мопсику: – Да, нехорошо, понима-ашь…

— Еще ж четыре месяца… — тявкнул тот. — Может, еще ничего?.. Может, им Железного Феликса возвернуть?.. И про счета не забыть…

— Советничек, понима-ашь! — прозвучало в ответ. — За четыре месяца – из дерьма конфетку?.. Пошел бы ты с Феликсом со своим!.. Демократия, понима-ашь!..

Мопсик обиженно уполз и стал не виден, а "нашенский" из новой бутылки полился в фужер.

В другой комнате Паламед-Заде сидел за письменным столом, перед ним, чуть склонившись, стояли хорошо одетые молодые люди с открытыми блокнотами наготове. Советник отрывисто давал указания:

— Сингапурские счета срочно перевести в Амстердам… Виллу под Куала-Лумпуром переписать на имя сына… Офшорный счет в Ингушетии закрыть…

Молодые послушно кивали и делали пометки у себя в блокнотах.

…А звезды вокруг нас грудились все теснее и уже выталкивали нас из своего бешеного хоровода – туда, на этот бирюзовый шарик, вдруг сделавшийся огромным и с непреодолимой силой притягивающий нас к себе…

Мы очнулись в том же самом кабинете, сидя в креслах. В окна бил свет. Стенные часы показывали полдень. Голова все еще кружилась, как заведенная, не отойдя от недавнего звездного хоровода.

Лиза тоже открыла глаза.

— Что это было? — спросила она. — Мы живы?

— По-моему, да… — сказал я – не вполне, впрочем, уверенно, ибо пошевелиться пока еще не мог.

Кроме нас, в кабинете никого не было. Не было и сливочной лужицы, и даже пятна от нее на ковре. Только стойкий запах Афанасия, смешанное амбре из крутого пота, коньяка и дорогого одеколона напоминало о его когдатошном тут присутствии.

Наконец мне с трудом удалось встать, и я помог подняться Лизе. Откуда-то раскатисто звучал знакомый голос. Придерживая Лизу за локоть, — нас обоих изрядно пошатывало, — я вывел ее в соседнюю залу.

Здесь стоял гигантский телевизор, с его-то экрана этот голос и звучал. Телевизор обступило множество людей, среди них были и те, кого мы уже видели. У самого экрана столбом задеревенел "Держиморда", рядом с ним, кое-как вновь обретя человеческие очертания, поколыхивался кремом тортообразный "Обходительный". Здесь же я обнаружил Гюнтера и Готлиба. Потеючи, переминался с ноги на ногу Афанасий и иногда, чтобы лучше видеть происходящее на экране, на миг чуть-чуть повисал в воздухе. Остальных, собравшихся тут, числом до двух дюжин я не знал.

И только тот, имя кому Благо, лукаво несколько улыбался, глядя на нас.

— …РоссиянЕ! — доносилось из телевизора. — СоотечественикИ!..

Нам удалось протиснуться сквозь толпу. И Гюнтер, и Готлиб, и "деревянный", и "тортоподобный", и даже давний знакомец Афанасий – все они, увидев нас, тем не менее, смотрели на нас как на нечто несуществующее.

— …поэтому, россиянЕ, — произнес с экрана Президент, ибо это был именно он, — я ухожу…

Мы с Лизой выбрались из толпы и покинули эту залу.

— …Я ухожу! — неслось нам в спину. — Я ухожу!.. Простите меня за все!..

…Какие-то опустошенные, не замечая зимнего холода, мы вышли из роскошного особняка. Никому из охраны даже не пришло в голову нас остановить. Так мы, — Лиза в туфельках и в платье с короткими рукавами, а я в смокинге и в лаковых штиблетах, — шли по заснеженной аллее, и в спину нам все еще звучало снова и снова повторяемое: "РоссиянЕ! СоотечественникИ! Простите меня!.."

Чугунные ворота были распахнуты, их сейчас никто не охранял. Мы вышли на улицу, и только тут я почувствовал, что позади нас кто-то идет.

Он ступал по снегу босыми ногами. Не узнать его в этом белом балахоне было невозможно.

— Вы?.. — спросил я. — Но ведь вы же… по-моему…

— Ах, — отозвался он, — разница между бытием и небытием столь призрачна, что порой ее просто нельзя различить.

— Ну а мы-то, — спросила Лиза, — мы-то живы?.. Почему мы не чувствуем холода?

— Увы, милая, тот же самый ответ я вынужден вам дать, — сказал он.

— Но мы живы!

— И этого, — сказал он, — никак не смею отрицать, ибо вы страдаете и мыслите, а что еще означает – жить?

— И куда нам теперь деваться? — немного помолчав, спросила она. — Ни одежды, ни крыши над головой…

— Ну, во-первых, — сказал старик, — друг у друга есть вы. В отличие от меня, вы не обречены на одиночество… Одежда… Кое-что на вас все-таки есть; да и разобраться – так ли она вам нужна?.. Что же касается крыши, то – разве мыслящая душа не достаточное укрытие?

— Так значит, мы все-таки?.. Мы все-таки?..

Вопрос мой так и остался незавершенным, ибо в этот миг под моими ногами уже что-то покачивалось, и небо, небо небывалой какой-то синевы, слепя глаза, обволакивало со всех сторон.

Подо мной была деревянная палуба, гребцы слаженно работали веслами, и легкий корабль уносил нас по теплому морю куда-то вдаль…

…"Голубка" было имя этому кораблю. Легкокрылая "Голубка" мчала нас в далекую Галлию.

И черны были одежды на женщине, стоявшей у борта, и скорбно было ее лицо. Мария, — я знал это, — ее звали Мария. И черна была ее скорбь, кою не разбавить даже этой ослепительной синевой моря и изгибающегося у горизонта небосвода.

Когда мы плыли? Сейчас? Завтра? Тысячи лет назад? Наверно, всегда, пока существовало самое Время…

Лиза, стоя рядом, держала меня за руку. Значит, и счастье было, как самое время, нескончаемо…

По другую сторону от меня стоял старик в белой хламиде.