Дмитрий Дашко - Гвардеец

Фальшивомонетчики имели со своего занятия хороший навар, учитывая массовость распространения медных денег. Если российские кустарные «изделия» еще можно было отличить по, как правило, легкому весу или плохому качеству работы, то за рубежом наладили промышленный выпуск фальшивок практически ничем не отличающихся от оригинала. Страну буквально наводнили высококачественные подделки. Государство просто не знало, что с ними делать. Рассматривалось несколько проектов о дальнейшей судьбе этих монет, но все они были дорогостоящими. Пришлось оставить ситуацию, какой есть. Разумеется, применялись меры по запрету ввоза в Россию медных пятаков, таможенников под страхом смертной казни обязывали тщательно следить за этим, строго досматривать всех приезжих из-за границы. Имущество иностранцев, замешанных в незаконных обменах медной монеты на серебро или золото, конфисковывалось, сами они подвергались высылке из страны. Русских, уличенных в привозе пятаков, арестовывали, допрашивали с применением пыток и казнили.

Однако все строгости помогали мало. Из Польши продолжали поступать все новые и новые партии фальшивок. Таможенники покупались, а сил, чтобы переломить ситуацию у полиции и Тайной канцелярии не хватало. Люди Ушакова с ног сбились.

Выйти на распространителей считалось большой удачей, тем более никто не ожидал, что такими неблаговидными делишками занимаются весьма обеспеченные люди, вроде князьев Сердецких. Но в этом случае, похоже, лежали еще и политические мотивы: Сердецкие приняли сторону Лещинского и помогали ему, как могли, вредя России. Что ж, сколько волка не корми…

— Раз вы сказали, что отличить поддельные пятаки от настоящих очень сложно, то каким образом узнали, что деньги у Сердецких фальшивые?

— Очень просто, — ответил Ушаков. — Перестарались тати, на монетках год проставили 1728-й, ан да не чеканились в год сей медные пятаки. Вот и вышла у них ошибка. Тимоха Пазухин сразу подвох учуял. Он муж знающий.

— И что теперь будет с Сердецкими?

— Коли поймаем, все спытаю, лично плетью на дыбе стегать буду. Кровью умою, паскудцев. А коли сбегут они — их счастье, ну да у меня руки длинные. Хучь на край света заберутся, все одно достанем. А ежели еще и на самого Лещинского сможем показания взять, так мы хранцузиков, кои его сторону держат, за вихры и мордой по столу повозим, — на лице великого инквизитора появилась мечтательное выражение. — Так-то, барон. Службу сослужил ты государству российскому знатную. Жив будь Петр Ляксеевич, расцеловал бы тебя за подарок бесценный, ну а я, старый хрыч, спасибо тебе свое скажу, только «спасибо» мое дорогого стоит. Ежели просить чего удумал, говори сразу, не забыл пока, а то память у меня стариковская, — Ушаков лукаво подмигнул, давая понять, чтобы губу я особенно не раскатывал.

— Мне особенно просить нечего, не ради наград да чинов старался, — спокойно произнес я.

Генерал с интересом взглянул на меня.

— Прошу в одном только милость проявить — отпустите на вольную солдата моего, Михая, и невесту его Ядвигу. А если захочет он и дальше под командованием моим ходить, похлопочите о включении его в штат Измайловского полка. Вот и все мои просьбы.

— Так мало? — удивился Ушаков.

— А мне много не надо, — спокойно произнес я.

Генерал задумчиво потрогал красивый лоб.

— Ладно, будь, по-твоему. Позабочусь о вольной для холопов. И хоть пытаешься выглядеть ты бессребником будто старец какой, без хорошей награды тебя и гренадер твоих оставлять нельзя. Ну да я сам за тебя решу, барон. Милостью не оставлю.

— И еще, — многозначительно добавил Ушаков, — будет у тебя ко мне и слово, и дело, дай знать через сержанта твоего Ипатова. Много он о тебе хорошего говорил. Пока, барон, ждите хороших известий.

Ушаков хлопнул меня по плечу и ушел, а я остался, разинув рот. Кажется невероятным, но выходит, что с первых дней моей службы я находился «под колпаком» Тайной канцелярии, совершенно не подозревая об этом. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Ушаков был прав, «хорошие» известия посыпались как из рога изобилия. Мне стоило бы учесть, что в армии не любят «самовольщиков», нет, неправильно — ОЧЕНЬ не любят «самовольщиков» и приготовиться к неизбежному, а оно не заставило себя ждать. На утро разгневанный Дерюгин выстроил мое капральство и часа два драл как сидоровых коз. Потом нам выдали шанцевый инструмент и отправили рыть канаву «отсюда и до обеда», а апогеем были занятия строевым артикулам под проливным дождем и сильным ветром. Промокшие до нитки и промерзшие до костей мы с Карлом едва добрались до дома и сразу завалились спать мертвецким сном. Я только закрыл и открыл глаза, как начался рассвет.

Следующий день обещал выдаться не менее увлекательным. Я ожидал тихих разговоров за спиной, недовольного бурчания гвардейцев, которым пришлось пройти сущую каторгу, но парни не роптали. Похоже, для них недавние события стали настоящим приключением, а тот факт, что удалось накрыть фальшивомонетчиков и выручить от беды сослуживца, придавал схватке романтический флер. Более того, теперь я осознал, что могу считать себя полноправным командиром. Авторитет мой поднялся в капральстве до небес. Гренадеры были готовы выполнить любой даже самый сумасбродный приказ, лишь бы он исходил от меня. Честное слово, стало так приятно на душе, что муштра перестала казаться дикой и ненужной.

История быстро получила огласку — в армейской среде новости распространяются быстрее телеграфа. И тут мы получили свою порцию симпатий. Приходили солдаты и унтера с нашей третьей роты и из других, они поддерживали нас, советовали принять наказания исходящие от Дерюгина, как неизбежное зло. Говорили, что мы еще легко отделались, приводя в доказательство кучу поучительных примеров. Кое-кто советовал поискать правды у «штапов», дескать, Бирон и другие старшие офицеры рассудят нас по уму, но я сразу отказался, понимая, что невольно задел Дерюгина и, возможно, нанес ему сильную обиду. Все же в какой-то степени мы его этой выходкой подставили перед вышестоящим начальством, реакция у которого может укладываться в широкую палитру от казнить, до помиловать. И если отцы-командиры посчитают, что Дерюгин распустил роту, то последствия для офицера могут статься нерадужными. Могут и из гвардии попереть, благо прецеденты случались. Жаль, конечно. Поручик относился к той породе начальников, что с полным основанием считается лучшей: строгий и справедливый, он никогда не давал подчиненных в обиду и стоял за них горой, а в армии это качество очень ценится. Но зато если уж накажет, так на всю катушку.

Мы стояли на плацу, в ожидании поручика, но он почему-то задерживался. Мундиры не успели просохнуть, поэтому большого удовольствия от такого времяпрепровождения никто не получал. Повисло тягостное молчание, нарушаемое изредка покашливанием в кулак простудившихся. Наконец появился Дерюгин. Выглядел он на удивление веселым. Видя его довольную ухмылку, солдаты приободрились.