Дмитрий Дашко - Гвардеец

— И что, простил ее Петр?

— Простил, указом своим помиловал, а она ему и впрямь ногу-то вылечила. Не болела с той поры. В награду государь замуж ее выдал за купца богатого. Шесть детишек родила Маруська, а один, говорят, уж больно на царя был похож. — Прапорщик лукаво подмигнул, дескать, понимай как хочешь.

Никогда не слышал этой истории, хотя чувствовалось, что драгун говорит правду.

— Не думаю, что наша Машка Маруське той ровня, — сказал я. — Уж больно легко мы отделались. Да и явно на вторых ролях она после дядюшки своего.

— Сегодня да, а завтра — кто его знает? — развел руками драгун. — Только при другой встрече может уже и нам не повезти.

— Будет день, будет и пища. Главное — на других лиходеев не нарваться. Держим ухо востро до самого Пскова, а там наши пути разойдутся. А вам, уважаемый, большое спасибо от всех нас за то, что из беды выручили.

— Ну так всегда пожалуйста, — не замешкавшись, ответил драгун.

Мы расстались с ним в Пскове, предварительно угостив друг друга бутылочкой хорошего вина. Тимофей Иванович Перов поскакал к своей зазнобе, взяв с нас обещание заглянуть к нему при обратной оказии, а я с удовольствием пожал ему на прощание руку.

Постоялый двор в Пскове ничем не отличался от большинства подобных заведений, раскиданных вдоль дорог необъятной России, — жесткие кровати, столование в трактирчике на первом этаже, кусачие клопы и блохи по ночам.

Я не собирался долго задерживаться в этом городе, нас ждала Польша, однако Карл внес коррективы в намеченные планы.

— Кузен, раз мы не ограничены во времени и вольны выбирать с бе маршрут, почему бы не завернуть хоть на денек в родные пенаты? — витиевато спросил он.

Я задумался. Понятно, что парень за этот год успел соскучиться по родным, и было бы жестоко лишать его возможности встретиться с ними. Крюк выходил не очень большой, и день-другой задержки погоды не делал. Гренадерам все равно — заедем в Курляндию или нет. Они просто выполняли приказы, всецело полагаясь на мою командирскую волю.

К тому же при мысли, что можно встретиться с матерью настоящего Дитриха, что-то больно кольнуло внутри. Наверное, это среагировало то немногое, что осталось от прежнего хозяина тела.

Я дал согласие, хоть и был при том ряд тяжелых моментов: смогу ли смотреть в глаза матери Дитриха, выдержу ли ее взгляд, получится ли изобразить любящего сына? Ненавижу притворяться!

Отряд пересек границу с Курляндией на исходе третьего дня, не вызвав особого интереса у таможенников — курляндские дворяне возвращаются на родину из варварской России.

Я был в Прибалтике давным-давно, еще в детстве. Родители взяли меня в поездку, включавшую в себя посещение Риги. В те недобрые времена Латвия входила в СССР, но уже делала первые попытки к выходу в свободное плавание. В основном это выражалось в следующем: половина встреченных прохожих твердо объявляла, что не говорит по-русски и не может по этой причине помочь найти нужное место.

Мы гуляли по узким улочкам старинного города, любовались прекрасной архитектурой, заходили в магазины, которые были чуть побогаче, чем у нас в средней полосе России. Помню, как удивлялся дисциплинированности латышей, терпеливо дожидавшихся зеленого сигнала светофора, хотя поблизости не было никаких машин, а расстояние до противоположной стороны составляло метра три-четыре, не больше.

Никто не кричал в спину «оккупант» или «чемодан-вокзал-Россия», однако общая нервозность ощущалась. Она витала в воздухе, подобно смогу.

Нечто подобное я чувствовал и здесь. Формально герцогство Курляндское принадлежало Польше, и паны пока были здесь в большой власти. Сказывалось и соседство России. Наличие под боком двух хищников заставляло курляндцев нервничать. Рано или поздно им предстояло сделать выбор. Они это понимали.

К тому же по этих краям не так давно прокатилась война, а она никогда не проходит бесследно.

Мы видели много разрушенных и заброшенных хуторов, опустевшие поля, на которых некому было работать, разоренные замки, помнившие еще крестоносцев.

Родовое поместье фон Гофенов представляло собой одноэтажный каменный дом с оштукатуренными серыми стенами и белыми окнами. Дом стоял подобно маяку на возвышении — высоком холме. Неподалеку протекала неторопливая речушка с прозрачной и холодной водой. Вдоль нее расположились несколько хуторов. Из подворий доносилось мычанье коров и блеянье коз.

Мы прибыли к вечеру, и скотина уже загонялась в хлев.

В хозяйском доме нас заметили, на порог высыпали женщины, одетые в серые домотканые платья, в белых чепцах на головах. С ними единственный мужчина — высокий, в темном камзоле с воротником-жабо. Немного погодя вышла еще одна женщина в длинном платье строго покроя, с темно-русыми волосами и добрыми лучистыми глазами.

Сердце сразу забилось быстрее. Это была мать Дитриха. Выглядела она хорошо — гораздо моложе своих сорока с небольшим лет. Насколько я понял от Карла, муж ее, мой «отец», скончался довольно давно, оставив молодую вдову, маленького сына и небогатое поместье, пришедшее в полное запустение благодаря нечистому на руку управляющему. Однако храбрая женщина мужественно выдержала удар судьбы, взяла все в свое руки — вор-управляющий быстро лишился места, запущенное хозяйство постепенно выкарабкалось из руин, а сын получил вполне сносное, пусть и целиком домашнее воспитание.

Звали баронессу Эльзой фон Гофен, и это имя почему-то шло ей лучше других.

Мы подъехали к дому. Я лихо соскочил с седла, взбежал на крыльцо и, опустившись на одно колено, прижался губами к теплой руке матери. И сразу стало хорошо, будто на самом деле оказался на пороге родного дома, вернувшись после далеких скитаний.

А когда выпрямился, увидел поджатые губы баронессы и глаза, излучающие обиду и недовольство.

— Нет, это не мой сын, — сказала она.

Кровь бросилась мне в лицо. Неужели материнское сердце подсказало баронессе, что с сыном произошла подмена? Я сжал ее руку еще сильнее, с тоской приготовился выслушать безжалостный приговор.

— Нет, мой сын обязательно хоть раз написал бы матери, — продолжила баронесса.

Она позволила мне встать на ноги. Я увидел слезы в ее глазах, посеребренную прядь волос и красивое и в то же время доброе лицо. Не знаю, что сподвигло меня на последовавшие действия, возможно, и вправду ожила часть, доставшаяся от настоящего Дитриха: я обхватил ее за талию, рывком оторвал от крыльца и закружил в безумном танце сыновней любви.

Она забарабанила по моей спине кулаками, засмеялась:

— Отпусти, негодник. Поставь на землю! Слышишь, что я говорю? Немедленно...

— Поставлю, как только скажешь, что я твой сын!