Карен Налбандян - Ил-2 Весёлая нечисть

Гейнцу Эккерсу повезло как везёт только дуракам и детям – он остался жив и без единой царапины. Но ещё много лет после войны ему снился тот самолёт-призрак. И, он, Гейнц, стоит столбом, парализованный посреди разверзшегося вокруг ада. И твёрдая уверенность, что нечто в кабине этого самолёта – человеком не было. Не может так живое существо – в последние секунды жизни – возникнуть из воздуха, выбрать себе цели, поразить их все и умереть.

Мотор заглох. Стало очень тихо. Cобственно, это мало что меняло, больше одного захода всё равно никто не даст. Скорость есть и высота пока ещё есть. Надо собраться. Я дёрнул головой. Наташка поняла и убрала руку. За секунды кровью истечь не успею, а минут у нас всё равно нет. Надо собраться. И собраться получилось. Боль не то что ушла, но отступила куда-то на край сознания. Туда же отправилась слабость. В глазах прояснилось. Белесый туман будто сдуло ветром, мир снова обрёл резкость, пожалуй даже какую-то неправдоподобную. Горизонт разбило на клеточки – как в школьной тетради. Растягивалось время. Секунды длились долго. Очень долго. И машина – я вдруг ощутил её как продолжение своего тела – каждую пушку, каждую ракету и бомбу. И поразить цель стало вдруг так же просто, как коснуться пальцем каждой из этих клеточек. И я касался их – одной за другой – самолёты, бараки, цистерны…

А потом время вышло. По корпусу загрохотало и я закрыл глаза.

– Пошли на базу, Серёжа.

Мотор гудел спокойно и ровно но сейчас этот рёв воспринимался, как оглушительная тишина.

Я открыл глаза. Ни крови, ни волос. И фонарь цел. Это что, выходит я в полёте заснул? Права Наташка, расслабились мы.

Наташка? Она сидела рядом – и не силуэт прозрачный – самая

настоящая девчонка, локонами медными ветер играет. Улыбается чему-то.

Аэродром появился, незнакомый совсем. Стоят самолёты – тысячи, наши, не наши. Некоторые – старьё древнее, типа вон того триплана красного или "Морана" с кругами радужными на крыльях.

Зашли на посадку.

Встречал нас незнакомый генерал в выцветшей до белизны полевой форме. Единственный глаз его сверкал весёлым бешенством.