Олег Измеров - Дети Империи

К проходным подкатывали какие-то американистого вида автобусы – белые, с гофрированными бортами и красной полосой вдоль окон и табличками с названиями пригородных поселков – вот куда, видать, девчата торопились. Людей развозили по домам. Те, кто на трамвай, видимо, намылились через третьи проходные… ну ладно, нам-то все равно пешком. А что у нас с музыкой из репродуктора? Ого, «Сормовская лирическая»! Виктор обрадовался песне, как старой знакомой. Словно прилетела она из его детства, из его времени, пусть не так хорошо устроенного, чем это, – но его, родного времени; пусть из менее устроенной страны, истрепанной войной, утомленной гонкой вооружений, – но его родной. Пусть в нашей стране не было стольких красивых на улицах и проспектах в это время, пусть до девяностых не было мобильников, но зато были школьные и институтские друзья, была первая любовь, были мать с отцом, и, где-то там, в неизвестном пространстве-времени его семья, дети – сын и дочка… Вернется ли он к ним когда-нибудь? Воспоминания вдруг нахлынули на него, накрыли с головой, как волна в разгулявшемся море; словно по морскому дну, машинально брел он в сторону своего нового временного жилья, по улице, каждый метр которой его ноги помнили с малолетства.

На Комсомольской, возле старого доходного дома, Виктор неожиданно столкнулся с Вэллой; при виде его она просто засияла от радости.

– Добрый вечер, Виктор Сергеевич! Поздравляю вас! Хорошо, что… ну, это…

– Хорошо, что я не шпион.

– Да… Очень глупо все получилось, извините.

– Нормально, проехали. Я тебе не поломал личную жизнь?

– Нет, нисколько. Да, вам надо обязательно помириться с Зинаидой Семеновной… мне кажется, что вы ей нравитесь.

– Почему ты считаешь, что мы поссорились?

– Я ее на днях видела, случайно, возле больницы. Понимаете, она шла, и такая… такое лицо у нее было… вам обязательно надо с ней поговорить.

– Мы уже помирились, Все нормально, не волнуйся.

– Да? Знаете, наверное, это по-детски наивно, но я всегда, как себя помню, считала, что в мире должна существовать справедливость, и люди должны быть счастливы, и никогда, никогда, – она повторила эти слова два раза, – не быть одиноки. И если два человека испытывают друг к другу симпатию, то это все равно как цветок; вот у нас в городе теперь стали сажать розы, и это, возникшее между ними, – как роза, ее надо беречь, укрывать на зиму и от ветра, поливать в жару, и, если быть неосторожными, можно уколоться и поломать, но зато какие прекрасные цветы будут на них по весне!.. Простите, я, наверное, опять глупости говорю…

– Ничуть. Вэлла, ты просто поэтесса.

– Ничего, это просто так, в голову пришло… Пусть ваши розы живут, и пусть будут усыпаны благоуханными цветами… А мне пора, я побежала, мне так много еще надо успеть. Всего вам доброго! Берегите розы, берегите!..

– Спасибо! Тебе всего доброго! Удачи!

Виктор помахал ей рукой. Вэлла ответила, и вскоре ее фигурка затерялась во встречной толпе.

Он пошел по Комсомольской в сторону институтского общежития; через пару сотен метров в его голову полезли всякие прозаические бытовые мысли. Надо было заскочить в униввермаг и обзавестись дешевым будильником с чашечкой наверху, а заодно купить хозяйственного мыла и порошка; не зря же он белье замачивал.

В общежитии он кинул на журнальный столик папку с черновиками своей записки, разделся и принялся за стирку. Радиоточка передавала инсценировки по рассказам Чехова, читал, судя по голосу, Ильинский – один из любимых актеров Виктора. Интересно, показывают ли здесь по телевидению старые немые фильмы с его участием? Ведь это был настоящий русский Чарли Чаплин…

А где тут рубашку сушиться повесить и прочее? Наверное во дворе, там столбы стоят. Значит, надо было еще обзавестись веревками и прищепками, копеечная вещь, а вот, поди же ты, не учел. Дома-то на балконе веревки, да и складная сушилка в наличии, а тут нет. Все мудро продумали, кресло поставили, а вот сушилку – увы. А можно было из планок сделать и во встроенный шкаф убирать… Впрочем, после небольших поисков Виктор обнаружил в кухонной нише выдвигающуюся вешалку для полотенец и тряпок, а в шкафу одни из плечиков оказались отпрессованными из отходов бронестекла, и, стало быть, вполне подходили, чтобы на них повесить мокрую рубашку. Затем он развязал папку и сел за свои записки, чтобы успеть набросать еще кое-какие появившиеся мысли и соображения, но работа не шла; Ильинский вновь пробудил у него ностальгию.

Получается, что за две недели он так и не вспомнил о семье. Письмо, конечно, отсюда не напишешь, и не позвонишь, но все-таки как-то это… Не по-человечески это, нехорошо, так вот взять и забыть. Ну, первое время надо было думать, как тут выжить а потом? Потом… потом этот мир просто взялся играть на его слабостях. Думаешь, где найти заработок? А здесь вот просто с руками разрывают, интересная работа по специальности, перспективы роста, возможность самореализации, только твори. Не хватает на ипотеку, растут цены на жилье, плата за коммуналку, как на дрожжах, за эту хрущевскую панельную хибару, ТСЖ это склочное, неизвестно, кто придумал? Какие проблемы, пожалуйста, тут сталинки на горизонте, с высоким потолком, процент посильный… сколько ловил себя на том, что думаешь, в каком районе лучше взять и какую мебель поставить. Одиночество? Какое тут одиночество, тут – то работа, то дружеская компания, а там и знойные красавицы наперебой тащат в постель, предложение, от которого невозможно отказаться… Бабник, бабник, бабник!.. Эгоист и мелкий собственник. Плывешь по течению в ритме четыре четверти.

В дверь снова постучали. Виктор решил, что это снова Зоя Осиповна, но это совершенно неожиданно оказался Никодимов, который сообщил, что его, Виктора, сегодняшнее дежурство в Осодмиле перенесено, потому что его (Никодимова) предупредили, что он (Виктор) будет занят важной работой перед командировкой. Виктор хотел предложить Никодимову чаю, благо зеленый эмалированный чайник как раз вскипел; но тот отказался, сославшись на то, что еще должен найти на сегодня замену.

Нежданный визит повернул течение мыслей Виктора совсем в другую сторону. Оказывается, тут ради него люди бегают, за него другой человек по морозу сегодня ходить будет с повязкой, чтобы только он смог еще выдать что-то для всех их ценное. А он тут углубляется в самоанализ, и как пришел с работы, ничего еще не написал. Разве это тоже не эгоизм?

Да и то, в самом деле: а ну, как он вообще отсюда не выберется? Или выберется, а окажется, что в семье как был, так и есть он, его копия… или даже он сам здесь – копия. Как тогда?

Хорошая фраза в «Унесенных ветром» – «Я подумаю об этом завтра». Ничего еще не известно.