Анатолий Матвиенко - Аэропланы над Мукденом

— То есть Александр перестал доверять Германии? — нахмурился Вильгельм.

— Никак нет, но турне закончится в Париже, а там наверняка окажутся наблюдатели из-за канала.

По лицу монарха Самохвалов понял, что самое страшное позади. Визит закончился договоренностью о высочайшем посещении ипподрома послезавтра, в нелетный день, для индивидуальной демонстрации. Таким образом, за пять дней пребывания в Берлине ни дня не обошлось без взлетов.

Шумная слава с кружением вокруг Рейхстага и вызовом к Кайзеру привела к тому, что на следующий день в Карлсхорсте яблоку негде было упасть, а толпа желающих увидеть хоть что-нибудь окружила ипподром снаружи, радостно взвывая, когда «четверка» вспархивала выше трибун. В день закрытия пришлось даже летать на бис. Петр вынесся за пределы ипподрома, сделал кружок в вышине полутора километров и снова сел, не сомневаясь, что хорошо заработавшие хозяева конной арены не будут чинить претензий.

Оболенский, демонстративно игнорируемый Самохваловым, отловил Кшесинского и стал приставать с вопросами.

— О чем с Самохваловым говорил русский военный атташе?

— Прошу пана не гневаться, я плохо слышал его разговор с паном Петром, — тут Ян, проведший больше года с вечно ерничающим директором «Садко», не удержался. — По моему, господин атташе сказал, что пану поручику лучше застрелиться.

— Ужас! — только и мог сказать Самохвалов, увидев Эйфелеву башню. Надо же, всего за несколько лет, которые он провел вдали от самого красивого города Западной Европы, парижане умудрились так испохабить центр. Успокаивает, что это — не навсегда, к 1909 году ее обязаны снести, но доживет ли он сам до той поры, когда Париж вернет себе пристойный вид?

Ян вычитал в какой-то газете, что недавно умерший Ги де Мопассан регулярно обедал в ресторане на первом уровне башни, объясняя репортерам: «Это единственное место во всем огромном Париже, откуда ее не видно».

— Но она популярна в народе, пан Петр.

— Значит, используем. В Питере — Зимний, в Берлине — Рейхстаг.

— Так. В Лондоне вы бы залетели внутрь Вестминстерского аббатства.

Самохвалов обернулся, пораженный внезапной идеей.

— Я могу пролететь между ее опорами. Ян, с тебя бутылка.

Авиатор загорелся новой навязчивой идеей. Он вычитал, что пространство между ногами железной мадам — это полукруг радиусом около тридцати семи метров. Высота арочного свода — примерно тридцать шесть метров, не проблема; он уже как-то примеривался к центральному пролету Дворцового моста над Невой, тот значительно ниже. А верхний проем башни? Запас высоты почти такой же, но ширина его меньше раза в три. Размах крыла его «четверки» всего 10,2 метра. Вот только... Не сложно воткнуть нитку в игольное ушко, а если с замахом в аршин, попытка одна и за ошибку — смерть?

Они прибыли в Париж на волне ажиотажа по следам берлинских выступлений. Организаторы авиапредставления разве что не прыгали от восторга. Первое действо продюсеры предложили перенести на Елисейские поля, а вместо продажи билетов решили оклеить каждый дюйм рекламой спонсоров, к чему начали подталкивать и Самохвалова. Тот, упершись в ранее подписанный контракт, заявил, что установка рекламы на самолет возможна только за большие деньги. В результате торгов, споров и вынужденных компромиссов «четверка» превратилась в огородное пугало. На нижних и боковых поверхностях самолета незаклеенными и незакрашенными остались лишь трехцветные круги национальной принадлежности. Сохранив русскую символику, Петр недополучил несколько тысяч франков. Потом кому-то из рекламодателей пришла в голову счастливая мысль, что полет обязательно будут наблюдать с площадки Эйфелевой башни, посему и верхняя поверхность второго крыла тоже может продаваться. В итоге Самохвалов забрался в машину с некоторой опаской: как бы всевозможные наклейки не испортили аэродинамику. Лишние три-пять кило утяжеления за счет краски, бумаги и клея его не сильно волновали.

Париж ликовал. Газон на Елисейских полях, где стоял «Садко-4», оцепила полиция, не без труда сдерживая энтузиазм толпы. Самолет стал похож даже не на пугало — на ярмарочного скомороха. Если бы не острая нужда в деньгах, пока не придут новые заказы, Петр никогда бы так не унизил своего летучего друга. Сам авиатор на этот раз выглядел вполне импозантно. Французы подарили ему кожаные куртку и шапку, которые в комплекте с кожаными же бриджами и сапогами, а также перчатками с длинными раструбами, выглядели как специальная униформа летного состава.

Он забрался на стремянку, служащую для посадки на пилотское место, не травмируя перкаль обшивки фюзеляжа и крыла, помахал руками зрителям, вызвав еще один водопад эмоций, залез на свое место, и началась обычная предстартовая рутина — проверка рулей, элеронов, магнето, контакт — есть контакт, прогрев.

Так как ветер дул к железной нелепице, Петр взлетел от нее, вызвав очередной восторг неизбалованных парижан, — гатчинские крестьяне уж и голову не поворачивали на звук мотора. Поднявшись над домами и непроизвольно отмечая сравнительно ровные места для вынужденной посадки, развернулся и пошел к башне, затем взял в сторону, обходя ее по большой дуге. Когда решетчатая громада выросла по левому борту, Самохвалов на миг пожалел, что «четверка» безоружна — влепил бы с двух стволов и очистил Париж от металлолома.

Триста метров — огромная высота для рукотворного сооружения, но мелочь для самолета, который удавалось поднять где-то на полторы тысячи, без приборов точнее не сказать. Уже на втором витке плавного подъема верхушка поравнялась с крылом и ушла вниз. Отсутствие приборов, по правде говоря, не угнетало пилота. Определяя скорость, углы в пространстве и режим полета лишь глазами, слухом да вестибулярным аппаратом, он сживался с машиной, осязал крыльями набегавший поток, обонял днищем выхлоп из патрубка, слушал расчалками свист ветра и чувствовал ступнями работу колес шасси при приземлении. Когда-нибудь кабина закроется наподобие корабельной рубки, отрезав лицо от ветреных струй, циферблаты манометров и прочих приборов, как в аэродинамической трубе, покроют переднюю панель, и в управлении самолетом останется не больше романтики, чем в работе машиниста локомотива.

Люди внизу превратились в точки, значит, для них «четверка» уже плохо видна. Самохвалов выключил зажигание и по широкому кругу начал планировать вниз. Когда умолк двигатель, к привычному шуму ветра в растяжках примешались назойливые хлопки, словно тысяча чертей оседлала машину и глумливо молотила в ладоши. Петр осмотрелся и упомянул черта вслух. Плохо наклеенные плакаты поотрывались до половины и трепались на ветру.