Анатолий Матвиенко - Аэропланы над Мукденом

Революционные брожения, начатые с варварского расстрела январской демонстрации в день Кровавого воскресенья, сошли на нет как по мановению руки. Россия на время сплотилась против внешнего врага. Революционных агитаторов тщательно лупили и сдавали охранке.

На фоне патриотического порыва как-то действовать пришлось даже самому слабому звену государственной машины — государю императору. Вместо того чтобы приказать публично расстрелять Куропаткина перед строем за трусость, Николай II слегка понизил любителя организованных отступлений. Царь сделал его вторым лицом после нового командующего — шестидесятилетнего генерал-адьютанта Линевича, бывшего подчиненного Куропаткина и соавтора позора. На новых должностях они запросили у государя удвоить количество войск в Маньчжурии и тогда уж непременно добыть победу.

Подкреплений они не получили. Но раздражение от нерешительности командования было настолько велико, что даже Линевич не осмеливался более откладывать наступление.

У японской армии не было сил хотя бы обозначить непрерывную линию фронта. Тем более обороняться, имея пяток снарядов на орудие и десяток патронов на винтовку. Русские солдаты, распаленные агитацией по поводу Турчаниновой, да и сами не имевшие причин любить японцев, навалились, как паровой каток. Командование опасалось расправы над пленными, но зря: исхудавших до невозможности вражеских солдат добивать не поднималась рука. Более десяти тысяч из них погибли в лагерях от голода из-за обычного русского головотяпства и отсутствия снабжения продуктами.

Тринадцатого мая штабс-капитан Александр Александрович Казаков, спрятав как обычно в летной куртке иконку Николая-угодника, сел на привычный, хоть уже изрядно потрепанный истребитель «Садко» и повел его над территорией, условно контролируемой врагом. Внизу проплывала Корея. Завидев что-нибудь интересное, летчик закладывал вираж или даже переворачивался вверх шасси на полубочке — широкий овал низкорасположенного крыла здорово затруднял обзор.

Армия микадо была, наверное, единственной в мире, не имевшей лошадей. Четвероногие друзья человека пали от бескормицы или давно отправились в солдатские котлы. Посему некому и не на чем было тащить орудия. Под крылом змеились бесконечные пехотные колонны.

Японские разрозненные части в беспорядке покидали Маньчжурию и в максимально возможном темпе двигались на юг Корейского полуострова. Их было очень много. Если бы командование восстановило хваленую японскую дисциплину, наступающим русским войскам пришлось бы крайне сложно, особенно под командованием таких стратегов, как Линевич и Куропаткин.

Самураи прекратили полеты. По всей видимости, их последние уцелевшие аэропланы замерли на земле из-за отсутствия топлива и запчастей.

Много дней не встречая в воздухе врага, военлеты расслабились. Штабс-капитан поглядывал на небо, но не с той интенсивностью, что полгода назад, когда голова крутилась во все стороны на триста шестьдесят градусов, соревнуясь с пропеллером. За что и поплатился.

Когда на обратном пути по курсу показались русские колонны, откуда-то с высоты спикировал черно-белый «Моран», классически зашел в хвост снизу-сзади и влепил очередь метров с пятидесяти. Казаков услышал барабанную дробь по корпусу, ощутив жгучую боль в ноге и в спине. Тут же рванул ручку на себя, выводя машину из-под огня. Мотор задрожал, на прозрачный козырек кабины брызнуло масло. Японец проскочил вперед и вправо. Стремясь сохранить управление, штабс-капитан даже не пытался обстрелять врага и вернулся на северный курс, ближе к своим.

«Моран» пошел на второй заход. Русский летчик был начеку и заложил вираж, когда японец подобрался на дистанцию открытия огня. Очередь прошила крыло, отвалился правый элерон.

Казаков почувствовал, что двигатель умирает. Его предсмертные конвульсии он воспринимал почти так же физически отчетливо, как и собственную простреленную ногу. Температура масла резко выросла, до заклинивания коленвала оставались секунды, может — десятки секунд.

Выбирая внизу место поровнее, летчик оглянулся и обомлел. Черный самурай снова заходил в хвост. Это шло вразрез со всеми легендами о нем. Обычно хладнокровный убийца наносил неожиданный удар и уходил невредимым, никогда не лез на рожон. Сейчас, желая во что бы то ни стало добить русского, он пер на малой высоте на русскую территорию, где в него стреляла каждая винтовка.

Зная, что горизонтальный маневр у «Садко» лучше, чем у «Морана», военлет заложил самый крутой левый вираж, на который был способен его израненный воздушный конь, и сразу правый. Завершив змейку, Казаков увидел японца прямо перед заляпанным маслом козырьком и не жалея патронов влепил длинную очередь метров с сорока. Когда пулемет смолк, наступила тишина, нарушаемая лишь свистом ветра — двигатель стал. Не рискнув выпустить закрылки, так как механизация правой плоскости явно пострадала, штабс-капитан начал снижение на условно ровном участке, тревожно вглядываясь в приближающуюся полосу чахлых посадок.

Срывая обтекатели и ломая шасси, «Садко» кое-как погасил скорость, высоко поднял хвост и грузно грохнулся на хвостовой крюк. Прямо по курсу в редкой смеси кустарников и низких деревьев застрял «Моран».

Но сбитый враг — еще не убитый враг.

Иногда человек умирает от пустячного толчка, чепуховой инфлюэнцы и даже общего расстройства чувств. Штабс-капитан, изрядно потрепанный жизнью человек, серьезно раненый и потерявший много крови, не хотел умирать. Но не стал дожидаться помощи и не пополз к своим. Подобрав какой-то обломок, он приспособил его наподобие клюки и, ежесекундно рискуя потерять сознание от боли и кровотечения, заковылял к «Морану», преодолевая самую трудную в жизни дистанцию.

Самурай стоял, опираясь спиной на разбитый черный фюзеляж аэроплана, молча, гладил его по рваному перкалю, словно прощаясь. Второй рукой он опирался на длинную искривленную саблю наподобие кавалерийской шашки, только с рукоятью под двуручный хват. Если бы штабс-капитан не изнемогал от потери крови и боли, он, верно, вспомнил бы, что свое традиционное оружие японцы именуют катаной. Странно, в обломках сбитых «Моранов» клинки не находили ни разу.

Увидев русского, японец повернулся к нему, стянул с головы шлем. Вокруг лба и черного с проседью ежика волос белела хатимаки с алым кругом впереди. Он вытащил катану из ножен, уронив их, принял стойку, отведя клинок в сторону, затем закашлялся кровью.

Казаков поднял револьвер. От слабости его качало так, что с тридцати шагов не попасть. Он собрал остатки сил на последний рывок и снова захромал к Черному самураю.