Вадим Чекунов - Тираны. Страх

— Ах, гусельки, расписные, да с открылком! А ну-ка, осальте старика по затылку!

Размахнувшись, Петруша огрел гуслями несчастного Пимена. Старик вскинул к голове руки. Между пальцев поползли тягучие темные капли.

Толпа снова дернулась в хохоте:

— Славно вдарил!

— Звонко!

— Глянь, за башку как ухватился!

— У него небось ангелы в ней запели!

— Петрушка, не сломай музыку!

— Отдай ему, пущай играет!

Пимену всучили гусли. Он принял их вялыми руками, не поднимая головы.

— Играй, скоморох! — крикнул царь. — Дай веселенькое!

Толпа поддержала:

— А ну, покажь, на что годишься!

— Это тебе не псалмы тянуть!

— Вдарь плясовую!

Поруганный архиепископ сидел на кобыле без движения, точно привязанный мертвец.

Юрьев, покачиваясь на высоком, как колодезный журавль, товарище, хватил старика по спине кулаком.

— Играй, сучье вымя, ежели царь велит!

Пимен царапнул струны непослушными пальцами.

Спрыгнув на землю, Петруша пригрозил:

— Играй громче, не то отсеку клешни твои по локоть! Нечем будет кресты класть!

Задергав плечами в беззвучном плаче, Пимен принялся перебирать струны.

В истеричном веселье Иван прокричал:

— В Москву его! До самой столицы пусть не слезает! А туда прибудет — записать его имя в скоморошие списки. На Пожаре народ развлекать будет!

Кто-то из опричников подхватил лошадку под узды, повел с площади. Вихлял в стороны вислый кобылий задок, моталась облезлая плеть хвоста, жалобно звякали гусли, плыло над толпой бледное, в темных пятнах, лицо архиепископа.

— И чтобы песни пел, всю дорогу! — разорялся вслед жертве Иван, потрясая посохом. — В мою честь не надо! Во славу Жигимонта пусть распевает!

Толпа расступалась, пропуская процессию.

Савраска шлепала разбитыми копытами по наледи, фыркая и кося глазом. Весь свой век таскала она сани да телеги и в поле плуг, пока не отобрали ее у хозяина. Теперь предстояла ей дальняя дорога, да еще с привязанным к спине седоком. К участи своей она была равнодушна, ибо не ведала о ней ничего.

Сидевший на ней задом наперед архиепископ свою судьбу знал. Боль, отчаяние и страх в его глазах уступили место смирению.

На мгновение оторвав руку от струн, Пимен перекрестил наблюдавшую за ним толпу.

Смешки неожиданно стали угасать. Лица тускнели, глаза отводились.

— Скатертью дорога! — хлестнул было чей-то выкрик, но не нашел поддержки.

Тишина воцарилась кругом.

Яркое холодное солнце равнодушно плыло над окровавленной головой низложенного новгородского владыки, над куполами собора, над забитой черным людом площадью, над полузамерзшей рекой — всем великим городом, участь которого была предрешена.

Покинула веселость и царя. Притихшая толпа вызывала в нем беспокойство.

Едва кобылка с привязанным к ней Пименом скрылась из виду, Иван пасмурным взглядом окинул близстоящих и покачал головой:

— Так-то вы, окаянные, царю служите! Псы безродные! В потехе первые молодцы, в забавах старательны! А как придет черед грехи на душу взять — по щелям, как тараканы от свечи! Знаю я вас!

Ладонь Ивана подрагивала возле украшения его посоха, словно в сомнении — накрыть ли серебристую фигурку.

— Знаю! — продолжал Иван, горестно изгибая губы. — До озорства охочи! А чуть что — не на вас, мол, вина, по велению государя все сотворено… Ему и ответ держать перед миром и Господом!

Никто не решался подать голос.

Даже Скуратов стоял, склонив голову.

На шее царя задрожали вздутые жилы.

— Пожалели епископа! Изменника и польского лизоблюда! А он — жалел ли кого?! Разве он Филиппа, митрополита московского, жаловал?! Наветами сгубил, с места сверг! И все для чего? Ослабить столицу желал. Филиппа в монастырь чужими руками сослать, а царя — извести порешили! Сами под поляков метнуться пожелали, а на престол московский посадить чучело слабовольное, кто и пискнуть не посмеет против!

Белесыми от гнева глазами царь оглядел кирпичные стены детинца.

— Стоять лагерем будем в Торге! Претит мне с изменниками одним воздухом дышать, по одной земле ходить. Покуда не очищу от крамолы — не ступлю более в кремль новгородский!

По всему Торгу горели костры.

На рыночной площади возле церкви было светло, весело, жарко.

Желтый свет бойко плясал по бревенчатым и кирпичным стенам, разгонял холодную синеву вечера.

Хорошо подкрепившись вином и обильной едой — весь день резали живность у горожан, — возле огня грелись и забавлялись царские слуги.

Неутомимый на веселье Петруша Юрьев задорно выкрикивал, хлопая себя по ляжкам:

— Аха-ха-ха! Ге-ге-ге! — реготали луженые глотки.

Хохот и озорное пение беспечно летели в морозную высь вместе с быстрыми желтыми искрами.

Стукнула дверь.

Опричники встрепенулись.

Сам Григорий Лукьяныч показался в дверях. Постоял в проеме, упираясь руками в косяки. Вздохнул. Вышел на двор.

Несколько человек кинулись было от костра, помочь, угодить, но Малюта поднял руку.

— Сам, сам… — хмурясь, проворчал в рыжую бороду.

Осторожно ступая, сделал пару шагов.

Крепко ему досталось в Торжке, когда по тверскому примеру заявился он с отрядом в крепость за пленными татарами — выволочь на двор да посрубать головы. Видя, что настал их последний час, татары набросились на опешивших опричников с голыми руками, отняли у нескольких из них ножи и сабли. Троих зарезали насмерть, а Малюту пырнули в живот — так что кольчужные кольца лопнули и чуть было требуха не вылезла. Пришлось отступать и бежать за стрельцами. Стыдно сказать — басурман всего полтора десятка и было.

Узнав, что ранен его любимец Малюта, государь пришел в неописуемую ярость. Схватив посох, кинулся вслед за стрельцами к крепостной ограде. Пленные к тому времени взяли в свои руки всю крепость, и выкурить их оттуда задачей было непростой. Уже и пушки думали выкатить или пожар устроить. Но стоило царю забраться на стену, как татары сами выбежали на внутренний двор, побросали оружие и упали на колени, завывая на своем языке. Так и не поднялись — перестреляли бунтарей из пищалей. Немчик Штаден особо отличился — пять раз выстрелил, ни разу не промахнулся, пятерых уложил.

Григорий Лукьяныч, к удивлению многих, не только не умер в Торжке от раны, но и резво поправлялся. Поговаривали то о чудодейственных снадобьях лекаря Арнульфа, то о колдовстве.

Как бы то ни было, а Малюта, хотя и бледный видом, уже мог сам выйти на воздух, присесть на лавке возле двери, продышаться на вечернем морозце. Привалившись к бревенчатой стене и вытянув ноги, Малюта хмурил брови, смотрел на закатное небо и размышлял о чем-то. Оттого и не сразу заметил стоящего чуть поодаль заплечных дел мастера.