Your Name - Квинт Лициний

Впрочем, предстоящая полуторачасовая прогулка, похоже, никого не тяготит. К выходному добавлен ещё один праздничный день, а дома ждут миски традиционного оливье и сельди под шубой.

Школьная колонна быстро размылась, перемешавшись с другими. Подростки, включив третью космическую, ушуршали вперёд, оставив неторопливо гуляющих учителей далеко позади. Вот за разговорами и шутками промелькнула улица Майорова, и вперёди, за непопулярным памятником Николаю Первому, показался серый фасад «Астории».

С досадой обнаруживаю, что на ботинке развязался шнурок и приотстаю, отступив к обочине. Вроде и не долго завязывал, но, когда поднял голову, моей компании и след простыл.

Я заметался по колонне как пёс, потерявший в толпе след хозяина. Сначала рванул догонять вперёд, но на повороте к Дворцовой наткнулся на хвост Адмиралтейского района; развернулся и прошил демонстрацию в обратном направлении и минут через семь наткнулся на неторопливо идущих учителей. Очевидно, они не могли бы нас обогнать… Снова помчался вперёд и скоро тоскливо замер на углу, вглядываясь в проплывающий мимо людской поток. Бесполезно, похоже…

В очередной раз бросил взгляд вдоль колонны и почуствовал, что рядом со мной кто-то встал. Повернул голову, и мои брови удивленно поползли вверх. Вот те на — опять Гадкий Утёнок…

— Здравствую, — храбро выдавила она из себя, выставив вперёд чуть подрагивающий подбородок. Половину слова сказала, половину просипела шёпотом и замерла, испугано поблескивая из-под воронной чёлки выразительными тёмно-карими глазами.

— Привет, — отозвался я и затравлено зашарил по толпе взглядом, выискивая знакомые лица. Мне ещё только слухов о такой подружке не хватало…

Она подождала, пока я вновь взгляну на неё и сказала:

— Тома.

— Где?! — воскликнул я, вновь принимаясь озираться.

— Я — Тома, — уточнила с лёгкой укоризной.

— Да? — я с изумлением посмотрел на неё, — везёт же мне на Том…

— Хорошо, что ты это понимаешь, — серьёзно покивала она.

Я тяжело вздохнул, расставаясь с надеждой найти в этой сутолоке своих.

— Ну, пошли, что ли, Тома…

— Пошли, — согласилась она обрадовано и попыталась заглянуть мне в глаза.

Я чуть отвернулся, закатывая их к небу. Придётся немного потерпеть этого ребёнка… Достал из кармана пластинку цитрусового ригли:

— Угощяйся.

— Спасибо, — почти напела она благодарность и, осторожно откусив треть, аккуратно завернула остальное в фольгу и припрятала в карман.

— Ты из какого класса? — вежливо поинтересовался для поддержания разговора.

— Седьмой бэ, Биссектрисы. А… давай, будем дружить?

Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:

— Ты ж, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?

Она посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:

— Ааа, ты про эту… Я подожду.

Смешной ребёнок. Я покачал головой:

— Долго ждать придёться, так старой девой и останешься.

Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:

— Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.

Улыбка стала ярче.

Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через три-четыре года, когда расцветёт, красота её станет как лепесток огня, будет и греть и обжигать. Но — нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!

С облегчением выдохнул. Не то, что бы я боялся почуствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю как умудрённого жизнью подростка, этакий ходячий парадокс. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здраствует прямолинейная, ничем не замутнённая простота!

— Быстрее, бегом! — внезапно заорал в рупор какой-то бешенно вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.

Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несемся вперёд, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачёвой композицией «Миру — мир».

— Ура! — заорал кто-то во всю глотку.

— На штурм! — весело подхватил второй.

— А-а-а-а!!! — держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным рёвом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей, над головами плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.

— Быстрей, быстрей, — гавкая в рупор, носится вдоль колонны ещё один невысокий человек в тёмном. Его испуганно выкаченые, определенно армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами, перед телекамерами — дело серьёзное.

Пробегаем ещё метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотнятся. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно течёт между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный для съёмок и трансляций вид.

Подмёрзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадовано строчит номерок телефона прямо на ладонь… Бог в помощь, в Африкановке с невестами туго.

Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвёздные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Бестолку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой, и постоянно взрывающаяся возгласами «ура» радостная толпа волочёт меня дальше.

С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю тёплую ладошку. Пытаюсь выпустить её на волю, но не тут-то было — ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе тёплое гнездышко.

Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная, надеюсь, всё у неё сложится хорошо.

— Старые большевики очень недовольны… — проскрежетала бабушка, щедро накладывая тёртый хрен на упруго колеблющийся студень, — термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно — сдохну раньше, чем всё развалится.

— Ну, мам, зачем ты так? — взволновано вклинился дядя, — И, потом, другие времена, другие нравы.

— Нравы… — рот у бабушки поехал в сардонической улыбке, — без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!