Дмитрий Рыков - Урусут

Но урусут устал – если монгол резал смердов и спящих дружинников, то юный боец уже разложил на земле несколько бывалых воинов. Пот лил с него ручьем, попадал в глаза, подросток жмурился, отирал рукавом лицо, пошатывался и тяжело дышал.

Подбадриваемый друзьями, Раиль кинулся в новую атаку – теперь его план почти сработал – парнишка уклонился недостаточно резко, и наточенное лезвие вспороло ему щеку – сотник увидел кровь и белые зубы сквозь образовавшуюся рану. Зрители обрадовано заревели, их старый товарищ бросился добивать юного наглеца, прижал к забору, занес руку для, казалось, последнего, колющего удара и вдруг остановился, как вкопанный, опустив руки, полностью закрыв своим телом мальчишку. Пока другие недоумевали, Туглай сразу понял, в чем дело. Ай да волчонок!

С головы Раиля сполз шишак и повис на бармице – толпа выдохнула. Из макушки торчал окровавленный кончик Сабировской сабли. Мальчуган выполнил единственно возможный в его положении удар – снизу вверх. Острие вошло под подбородок и проткнуло мозг нападавшего насквозь.

«Деньги! – радовался юз-баши. – Хорошие деньги!»

Пот застилал глаза, рот наполнила кровь, дрожащие от напряжения пальцы судорожно сжимали черен сабли.

«Почему они молчат? – думал Олежка. – Почему не кидаются толпой убивать? Или не пускают стрелы?»

Он вытащил клинок, и труп коротышки грохнулся в пыль. Ноги в черных ичигах согнулись в коленях, руки раскинулись в стороны, застывший взгляд удивленно рассматривал безоблачное небо.

Главный бесермен непонятно чему радовался – он широко улыбался, а круглое лицо радужно цвело. Плотницкий сын пытался глядеть ему в глаза с ножевым разрезом прямо, но не выдержал и опустил взгляд, который упал на ноги погибшего ордынца. Тут в голове пронеслась догадка: бывший противник – левша, значит, засапожник у него в левом ичиге, как раз под Олежкиной рукой!

Он присел, стащил с мертвяка правый сапог и натянул себе на ногу. Бесермены показывали на него друг другу пальцами, верещали и хохотали. Только один, с чеканом, проорал что-то злое, но его быстро заткнули. Юный ратник взялся за второй сапог, но тащить на себя не стал, только просунул руку за голенище, нащупал рукоятку – есть! Он резко выпрямился и из последних оставшихся сил без замаха метнул нож прямо в улыбающуюся харю напротив.

Но засапожник подвел Олега – его клинок был по-восточному изогнут, о чем пацан заранее помыслить не мог, и кинжал просвистел в пальце от левого виска главаря, глухо ткнувшись в защитную стену засеки у того за спиной.

Ордынец побледнел, выхватил одну из сабель, древоделя, в свою очередь, поднял свое, влажное от крови, оружие, но бесермен вдруг пальцем показал на его ноги – одну босую, другую – обутую в сапог, и принялся хохотать. Подручные захрюкали за ним. Но веселились недолго.

Сурово сдвинув брови и оскалив пасть, начальник рявкнул:

– Алыб барын!

Олег сделал шаг вперед, но тут на его плечи, прижав руки к туловищу, упал аркан, а ноги туго оплел ременной кнут с тяжелым завершением. Кнут дернули на себя, и он повалился наземь. Главарь подошел ближе, поставил ему ногу в сверкающем хромовом ичиге на шею и принялся душить, сквозь зубы бросая бесерменские проклятья. Когда у плотницкого сына уже начали закатываться глаза, татарин снял ногу, отвернулся и вновь пролаял какой-то приказ.

Олега принялись умело вязать веревками – и руки скрепили, и ноги. Знали, видно, бесы, что по своей воле он никуда не пойдет. Сапог стянули обратно – самим пригодится. Двое ворогов, схватившись за завязь, потащили его к воротам. На улицах повсюду лежали трупы детей, стариков, взрослых женщин и мужчин.

Скоро его выволокли за стены и бросили в круг возле хилого кустарника к плачущим девицам. Всего их сидело шестеро, от тринадцати до шестнадцати лет: Окулина, Агафья, Аксинья, Евпраксия, Любава и Алена. Последняя была вся исцарапана, а левый глаз Аксиньи закрывал огромный багровый синяк. Сарафан Агафьи оказался изодран, а Любава зачем-то дико хохотала и порывалась убежать. Получив два удара плетью по спине, она упала навзничь и принялась тихонечко подвывать.

Олег заметил, что нет Анфисы – дай Бог, жива, и дай Бог, не поймана.

Рядом ходили оседланные татарские приземистые скакуны и, вытянув губы, щипали траву. Вот бы разорвать путы, вскочить на коня и…

В круг зашел щуплый татарский старичок, дал попить юному ратнику воды из бурдюка, затем полил водой на рану, вынул из мешочка на поясе сухой травы, пожевал ее, положил на разрез и умело замотал голову чистой тряпицей.

Встав и отряхнув халат, ордынец на очень корявом русском сказал:

– Йстинный Эрлик! Ай, холёший гулям будишь!

– «Хренам» я тебе буду! – ответил, как мог, не разжимая зубов из-за повязки, Олег.

Дед захихикал и ушел.

Просидели-пролежали до полудня. Только когда солнце оказалось в зените и кусты перестали отбрасывать тень, девиц и Олежку погнали к реке. Их погрузили на узком причале в одну из лодок, в нее налезли, сколько могли, татары, пока края почти не опустились в воду. Оставшиеся две также забили полностью и, связав за узды по нескольку коней, погребли на противоположный берег.

Лошади плыли, как собаки, задрав головы над речной гладью – Белый Лоб раньше такого не видел. На середине Суры Любава вдруг со связанными руками прыгнула из лодки вниз головой. Ордынцы заорали, но спасать товар никто не захотел. Головушка девицы два раза показалась над поверхностью, и – все.

Татары хватали друг друга за грудки, ругались, но быстро успокоились и начали грести снова. Вылезли на берег, ударами отогнали пленников подальше от воды. Вернулись на лодках за другой половиной оставшихся в живых и раненых, последними перевезли трупы. Лодки оттащили в рощу – пригодятся для возможной переправы, если придется потом идти на Нижний через это место.

Мертвяков закопали чуть дальше меж деревьев, свежую землю забросали травой и ветками.

Олега, как куль, кинули на круп толстоногой длинногривой лошаденки, жилистый монгол сел в седло с высокими луками и удобно пристроил руки с уздой на спине полонянина. Девиц сажали на лошадей по двое, туго обвязав арканами.

Главарь скомандовал, и поредевший отряд легкой рысцой затрусил вперед. Вскоре наездник над спиной мальчишки заскучал и затянул унылую и бесконечную, как сама степь, песню.

Раненая щека ныла, передняя лука седла жестоко натирала бок, сменить положение было невозможно. И ведь даже не соскочишь, не бросишься под сабли, чтобы затушить боль физическую, и ту, что горше тысячекратно – душевную. Ну что еще сделать? Укусить бы татарина за ляжку, да челюсть онемела и зубов не разжать. Жесткая тряска и усталость сделали свое дело – Олег впал в туманное забытье, а когда открыл вежды, уже опускался вечер.