Михаил Ланцов - Красный Император. «Когда нас в бой пошлет товарищ Царь…»

А русский император, только что закончивший перечисление погибших сводкой по своей армии, помолчал пару мгновений и продолжил:

– Перед смертью равны все. Поэтому предлагаю воздвигнуть на этом месте, перед братской могилой, мемориал, где будут поименно перечислены все, независимо от того, под чьими знаменами они сражались. В назидание потомкам, дабы подобные трагедии не повторялись больше никогда. Но это позже. А сейчас давайте почтим память павших солдат минутой молчания. И, пока звучит метроном, напоминающий о беспощадном течении Леты, постараемся вспомнить лица тех, кого нам не суждено более увидеть никогда: своих соседей по траншее, разорванных снарядами, друзей, бежавших в атаку впереди и принявших пулю, предназначенную вам, сыновей, братьев, отцов, не вернувшихся к родному очагу, – всех, кого поглотил безжалостный вихрь войны.

Александр замолчал, и над площадью стали разноситься удары метронома, такие, какими он помнил по прошлой жизни – медленные, чеканные, тающие долгим эхом, похожие на удары подкованного посоха по гранитной плите. Чтобы достичь такого звучания без соответствующей аппаратуры, музыкантам русского оркестра пришлось потрудиться и проявить недюжинную смекалку, но результат превзошел все ожидания. Толпы людей, собравшихся на площади, замерли, как вмороженные в глыбу льда. Всю долгую минуту, пока из громкоговорителей падали удары Хроноса, не было слышно даже дыхания. Никто не только не шевелился, но даже и взгляды, казалось, застыли обращенными вспять течению времени. Когда же на смену метроному пришли первые звуки великого реквиема, над площадью пронесся стон единого выдоха. А наиболее впечатлительные слушатели не удержались и от сдавленного рыдания. «Ни у кого из собравшихся, – подумал Бисмарк, когда стихла музыка, – глаза не остались сухими». Даже он сам – сухарь, педант и циник, не смог удержать слез. В этот момент Александр, почувствовав, что на него кто-то пристально смотрит, повернулся и встретился взглядом с прусским канцлером.

– Невероятно! – сдавленным шепотом произнес Отто, имея в виду явно не дирижабли и трактора и даже не его удачный ход с финальным выступлением и минутой молчания. Император это понял. Он смотрел в глаза человеку, который, наверное, оказался первым во всем мире, начавшим понимать его. Безусловно, не полностью, не осознанно, а скорее на подсознании, но начал. Взгляд Бисмарка был непередаваем, в нем смешалось все: и ужас, и удивление, и восторг… да чего там только не было.

Они так смотрели друг другу в глаза около двадцати секунд, после чего Император по-доброму улыбнулся, чуть кивнул и пошел к своему коню, что стоял с эскортом возле трибуны. Он был счастлив. Потому что впервые в этом мире он встретил человека, который смог его понять. Да, враг, да, с ним придется бороться, а то и уничтожить. Но как же это было приятно!

Последний и, возможно, главный скандал этого парада случился уже в самом конце, когда никто не ожидал подвоха.

Спустившись с трибуны, Александр сел верхом на своего любимого черного фриза с могучей гривой и двинулся по Марсову полю на юг вдоль густой толпы зрителей. Его сопровождал церемониальный эскорт из двенадцати солдат кремлевского полка на конях той же породы и в форме, имеющей определенное сходство с французскими кирасирами времен Наполеона Бонапарта.

Впоследствии он так и не смог понять, что заставило пытаться обыграть это сходство во время дефиле вдоль строя военнопленных, и никак не мог погасить подозрение в искусственности своего решения и всех последовавших за ним событий. Слишком уж хорошо произошедшее вписывалось в стиль шуток одного его знакомого. Того самого франта, что любил разгуливать по паркам в черном полупальто и с белым шарфом на шее.

Александром внезапно овладело желание еще раз психологически надавить на французов, показав им образ истинного императора, и отбить всякое желание воевать с ним. Почему? Ведь раньше он никогда не надеялся в таких вопросах на глупое везение, справедливо считая, что всякий удачный экспромт на самом деле требует долгой и тщательной подготовки.

Но, как бы то ни было, проезжая неспешной иноходью перед рядами французских военнопленных, император остановился и окинул их взором. Всматриваясь в лица людей своим фирменным спокойным и уверенным взглядом.

И вот на сороковой секунде (на втором плане сознания в такие моменты у него постоянно отстукивал метроном) его взор остановился на каком-то молодом офицере в мундире капитана. Эжен де Фюнес поборол робость и поднял глаза на остановившегося буквально напротив него всадника. Их взгляды встретились.

Так сложилось, что Эжен воспитывался в семье, где пожилой дед был солдатом старой гвардии Бонапарта и прошел с корсиканцем не одну военную кампанию, от Египта до Москвы и Ватерлоо. Поэтому маленький Эжен впитывал как губка потрясающие его сознание рассказы и истории, которыми старый солдат сыпал как из рога изобилия. Как понимает уважаемый читатель, дед не делился со своим внуком негативными эпизодами, связанными с невзгодами и поражениями. В воспоминаниях бывшего гвардейца служба в армии обожаемого Бонапарта представала непрерывной чередой приключений и побед, что привело к колоссальной психологической накачке и так излишне впечатлительного ребенка. Позже это все ушло на задний план под давлением быта, газет и сослуживцев, которые увлеченно перемывали кости Наполеону III.

Но в этот миг совершенно колоссальной эмоциональной встряски от парада, очень удачно легшей на нервное истощение, вызванное кровавыми боями за Париж, Эжен смотрел на него – незнакомого мужчину и увидел Императора из его детских иллюзий, взращенных почившим дедом. Настоящего Императора, а не ту смешную пародию, что, тряся своей козлиной бородкой, довела Францию до столь ужасающего положения. Мощный, спокойный, чуть расслабленный Александр в своем черном мундире производил серьезное впечатление, которое особенно подчеркивалось холодным, спокойным взглядом, прекрасно сочетающимся с дубовым венцом из платины на чисто выбритой голове. И молодой капитан-бонапартист не выдержал. Неудержимой волной вырвались из детства слова деда вместе с прекрасным образом идиллии – могущественной, все сокрушающей Империи, олицетворяющей собой идеалы меритократии [98]. Эжен вздрогнул и спустя пару секунд упал на колено, продолжая смотреть Александру в глаза. Да не просто так упал, а выдохнув «Мон Омпрэ!» [99]

Наступили мгновения тишины, когда казалось, все присутствующие смотрят на этих двоих. Но Александр не стал затягивать ситуацию и, слегка улыбнувшись уголками губ и глазами, кивнул капитану в знак одобрения, после чего поехал дальше. Но толпа пленных французов уже взорвалась. А вслед за ними хвалебными возгласами взорвалась и остальная масса зрителей. Это был триумф. Настоящий триумф.