Олег Макаровский - Мир фантастики 2014. На войне как на войне

Студент, сидевший на дне траншеи, остался целехонек, его только землей присыпало. А Воронова незадачливый уркаган прикрыл и от земли, и от осколков. Сказочное везение – выжить за десяток минут до смерти.

Вывернувшись из-под трупа, комбат оправил перехлестнутый через плечо ремень сумки. Нагнулся за слетевшей фуражкой. Едва успел подхватить до того чудом каким-то не свалившиеся очки. Выпрямился. Буркнул:

– Дуй к своему переходу. Может, успеешь.

Воронов уже выбирался из ячейки, когда позади сказали негромко и очень зло:

– Стоять!

Ну встал. Оглянулся.

Студент, оказывается, успел вскочить, подхватить брошенную уркой винтовку. Держал ее крепко, правильно, и затвор передернул достаточно сноровисто – видно, все-таки хоть как-то, да готовился к своему вояжу.

– Сумку сюда! – рявкнул этот новый, мгновенно возмужавший студент.

«Страх и отчаяние творят чудеса с капризными балованными детьми, – отстраненно подумал Воронов. – Хотя… Что я, собственно, о нем знаю?»

Вслух он, конечно, этого не сказал. Вслух он сказал устало:

– Стреляй. Бойцы услышат, увидят – ты и секунды не проживешь. Беги лучше, пока не поздно… вояка.

– Зря вы… «вояка»… Я, между прочим, служил. А мог и на войну – я не виноват, что на Курилах так всё быстро… А вы… – Казалось, студент вот-вот заплачет. – Почему вы не хотите со мной?! Сомневаетесь, что умрете? Я не вру, честно!

– Верю, – сказал Воронов. – Не погань мне последние минуты.

Что-то дрогнуло в тусклых зеленых стекляшках глаз.

А потом и не только в них.

Др-р-р-рммм…

Показалось, будто мучительной судорогой продрало дымную степь, и пыльное раскаленное небо, и, наверное, весь остальной мир.

И – тишина. Гробовая. Мертвая. Воронов вдруг осознал, что обстрел прекратился: снаряд, обрубивший житейскую дорогу незадачливого уркагана, кажется, был последним.

Др-р-р-рммм…

С этой же частотой степь прежде корежило разрывами. А теперь – чем? И что за еще один звук исподволь вдергивается в тишину? Ровная размеренная пульсация пока еще на самой грани слышимого… Как будто холм здешний – грудь придонской земли, и в груди этой оживает сердце, взбудораженное людскими смертями.

Др-р-р-рммм…

Воронов торопливо полез на бруствер. И закляк.

Над взлобком холма с наглой самоуверенной неспешностью все выше, все четче вспухали какие-то тесаные глыбы… зубчатые… обляпанные белым и синим… с серо-зелеными подножиями, дергающимися в такт мерной пульсации почвы… вспухали, росли, утюжа курящийся пылью склон… Господи!

Психический обстрел кончился. Началась психическая атака.

Каппелевцы из «Чапаева», кайзеровские немцы из «Пархоменко»… На экране те киновыдумки гляделись внушительно. Но это… Может быть, дело в том, что это – не на экране?

То ли творящееся обострило чувства не до предела даже – до беспределья, то ли так близко уже надвинулись ротные марширующие шпалеры – как бы ни было, Воронов достаточно хорошо различал: вид атакующих ничего общего не имеет с германским военным педантизмом. У одних мундирные куртки нараспашку, другие вообще без них (на белых и синих майках расползаются огромные потные кляксы), кто в пилотке, кто с непокрытой головой, автоматы у кого на шее, у кого на плече… Да, не кино. Ни лоска, ни парадности. Но тяжелый шаг ровен и слитен, как на плацу, и каждый из двух… нет, атакующих строев четыре, они как под нивелир выровнены, они прут с танковой неудержимостью, и сочетание механической одинаковости движений с почти бесстыжей расхристанностью вгрызается в нервы не милосердней, чем ржавые пилы редких барабанных взрыков (др-р-р-рммм…).

Из траншеи стегнуло несколько выстрелов – оказавшиеся все-таки не каменными туши шпалер с бесчувственностью трясины мгновенно затянули распаренной ражей плотью щербины в первых шеренгах.

Дергаными, истерическими очередями зашелся последний оставшийся в батальоне «максим». Сверлящий налетающий свист, взрыв, другой… молчит пулемет.

Др-р-р-рммм…

Где-то на левом фланге пронзительный – не милосердней снарядного свиста – крик:

– Не стрелять! Ближе подпускайте, орёлики!

Это бы тебе кричать такое, комбат! Опамятуй! Да, для командира мало не быть трусом – так совладай же хоть с малым!!!

А полувизг с левого фланга не унимается:

– Замереть, пока они нас собой от своей артиллерии не прикроют! Гранаты к бою!

Через тыловой скат траншеи перевалилась пыльно-зеленая фигурка, шустро-шустро поползла прочь… следом – еще одна… и еще…

Воронов, что называется, печенкой почувствовал: через какой-нибудь миг хлынут все. Теперь, наверное, чтоб не назад, их можно только…

– А ну, орёлики, русские мы или кто?!

Всё тот же старческий тенорок, то и дело срывающийся на взвизги. На левом фланге в рост замаячила плотная приземистая фигура.

– В атаку, орлы! За мной, соколы! За мной, в божью вас хлёбаную распродушу мать!

Он кричал что-то еще такое же бодро-пронзительное, этот недотопленный в Черном море, недомордованный в лагерях золотопогонник – кричал уже на бегу, не трудясь даже оглянуться, проверить, поднялся ли кто-нибудь следом.

Поднялся. Там же, на левом фланге. Сутулый, будто надломленный, орущий сипло, со всперхиванием: «Коммунисты, вперед!»

«Две беды у России: дороги и дураки». Кто бы там по правде ни сказал эту нелепость – Карамзин, Гоголь или вообще Николай Первый – это действительно нелепость. Глупость. Вздор. Дураки из века в век не беда, а спасение этой страны. И если вдуматься, то разве же только этой?

Дмитрию Андреевичу Воронову очень хотелось записать внезапно снизошедшее открытие – слишком мало шансов было запомнить его даже на секунды оставшейся жизни. Но уж какие тут записи! Перекарабкиваясь через бруствер, вскакивая, судорожно выцарапывая из кобуры пистолет, он думал уже только об одном: не отстать бы. Если не от тех двоих дураков, взваливших на себя обесхозневшее командирское ярмо, так хоть от студента, проскочившего вперед с винтовкой наперевес.

Все началось с того, что Алёшка Чернягин бросил в немецкую полевую кухню дохлую крысу. Впрочем, для Алёшки ничего особо не началось. Он с ребятами вот уже два года, с тех пор как немцы вошли в их село, как мог, воевал с фашистскими гадами. Носил, хоть и вырос уже давно из пионеров, в зашитом кармашке свой алый галстук – частицу красного знамени, и готовился вместе с приятелями дать бой. У него даже винтовка имелась. И две гранаты. Винтовку он подобрал за околицей и спрятал под стропила. Одна беда: в обойме патронов оставалось лишь три штуки. Но и три штуки для начала сойдёт. А вот гранаты он стянул у толстого немца. Тот придремал на солнышке, Алешка изловчился и вытянул две железных чушки на длинных деревянных ручках, смахивающие на пестик, которым прежде мать толкла принесенные с гор орехи и яичную скорлупу для кур. Так что можно было и гранату бросить, но это сколько грохота, а толку – чуть.