Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Кот, проходящий сквозь стены

Надземная дорога разрослась и теперь работала на электричестве, а не на паре. Внизу больше не ездила ни конка, ни даже вагоны на канатной тяге — их сменил электрический трамвай. Лошади исчезли полностью — везде только машины бампер к бамперу, сомнительное достижение.

Музей Филда на озере, в трех милях к северу, появился уже после моего отъезда; из-за одной только выставленной на нем работы Мальвины Хофман «Человеческие гонки» стоило посетить Город Ветров. Рядом был планетарий Адлера — первый, в котором мне удалось побывать. Мне нравилось там — можно было представить, что путешествуешь среди звезд, как Теодор, но я и мечтать не могла, что когда-нибудь буду путешествовать так на самом деле. Эта мечта вместе с моим сердцем была похоронена где-то во Франции.

От Чикаго восемьсот девяносто третьего года захватывало дух у одиннадцатилетней Морин Джонсон; от Чикаго сорокового года у Морин Смит, официально сорока одного года, еще больше захватило дух — столько в нем появилось новых чудес.

Только одна перемена мне не понравилась: в девяносто третьем году, если меня случайно заставала на улице ночь, ни отец, ни я не беспокоились. В сороковом я спешила вернуться домой засветло, если только меня не сопровождал Брайан.

Как раз перед началом съезда демократов кончилась «странная война», и Франция пала. Шестого июня британцы эвакуировали остатки своей армии из Дюнкерка, после чего была произнесена одна из величайших речей в истории: «…мы будем драться на всех берегах, мы будем драться на улицах, но не сдадимся» [136] Несколько искаженная цитата из речи, которую произнес Уинстон Черчиль (1874–1965), премьер-министр Великобритании, в Палате Общин 13 мая 1940 года. .

Отец позвонил сказать Брайану, что записывается в Американский Полевой Корпус.

— На этот раз, Брайан, меня даже в местную оборону не берут — говорят, слишком старый. А эти принимают медиков, которым армия отказала. Мы нужны для полевых госпиталей — годится всякий, кто умеет отпилить ногу, а стало быть, и я. Раз я могу драться с гуннами только так, буду делать хотя бы это — я в долгу у Теодора Бронсона. Понимаешь меня?

— Вполне понимаю.

— Когда вы сможете подменить меня кем-нибудь, чтобы смотрел за детворой?

Я слушала их разговор по отводной трубке и сказала:

— Отец, Брайан сейчас не может приехать, но я могу. Или скажу Бетти Лу, чтобы сменила тебя — так будет еще быстрее. В любом случае можешь выполнять, что задумал. Только, отец, послушай меня. Ты будешь себя беречь? Да?

— Я буду осторожен, дочка.

— Пожалуйста! Я горжусь тобой. И Теодор тоже. Я знаю.

— Постараюсь, чтобы вам с Тедом было чем гордиться, Морин.

Я быстро попрощалась и повесила трубку, пока еще голос меня слушался. Брайни призадумался.

— Надо поскорее подправить себе возраст. А то скажут, что я тоже слишком старый.

— Брайни! Уж не собираешься ли ты надуть армию? Там на тебя досье столетней давности.

— Я не стану называть в отделе личного состава свой говардовский возраст, хотя, по-моему, выгляжу не старше тех сорока шести, что проставлены в моих водительских правах. Просто сознаюсь в маленькой праведной лжи, которую позволил себе в 1898 году. В самом-то деле мне тогда было четырнадцать, но я присягнул, что двадцать один, чтобы меня взяли в армию.

— Как же, четырнадцать! Ты учился на последнем курсе в Ролле.

— А я был вундеркинд, как все наши дети. Да, милая, в девяносто восьмом я заканчивал колледж. Но в военном ведомстве не осталось никого, кто бы это знал — и сказать им некому. Морин, полковника запаса пятидесяти шести лет охотнее возьмут на службу, чем полковника шестидесяти трех. Гораздо охотнее.

Я наговариваю все это на диктофон агента Корпуса Времени — он включается от звука моего голоса и спрятан в моем теле. Нет, нет, не в туннеле любви — ведь агентки Корпуса не монашки, и никто не ждет от них монашеского поведения. Он вживлен на том месте, где был раньше желчный пузырь. Диктофон рассчитан на тысячу часов работы — надеюсь, он пишет как надо: ведь если эти страхидлы вздернут меня — скажем лучше, когда вздернут, — Пиксель, надеюсь, приведет кого-нибудь к моему телу, и Корпус Времени обнаружит запись. Я хочу, чтобы Круг знал о том, что я пыталась сделать. Вероятно, я смогла бы диктовать все это дома, открыто, но Лазарус непременно отнял бы у меня запись. У меня хорошая интуиция — жаль, что она не всегда срабатывает.

Брайан умудрился «подправить» свой возраст, главным образом потому, что был нужен своему генералу, но в боевую часть ему попасть не удалось — война сама его нашла. Он служил при штабе гарнизона, и мы жили в старом доме на Ноб-Хилл, когда японцы предательски напали на Сан-Франциско 7 декабря 1941 года.

Странное это чувство, когда смотришь в небо, видишь над головой самолеты, ощущаешь нутром рокот моторов, видишь, как разверзаются их чрева, порождая бомбы, и знаешь, что поздно бежать, поздно прятаться, и не от твоей воли зависит, куда упадут бомбы — на тебя или на соседний квартал. Это чувство не ужас, скорее оно напоминает deja vu [137] deja vu (фр.) — «Дежа вю», уже виденное. , как будто с тобой такое бывало уже тысячу раз. Мне бы не хотелось вновь испытать подобное, но я понимаю, почему военные (настоящие солдаты, а не хлюпики в мундирах) предпочитают боевые действия тыловой службе. В присутствии смерти живется ярче. Лучше один час полной жизни…

Я читала, что в третьей параллели Япония напала на Гавайи, а не на Сан-Франциско, и калифорнийских японцев выселили с побережья. В таком случае им очень повезло, что они избежали кровавой бани, которую им устроили во второй параллели — более шестидесяти тысяч американских японцев было повешено, расстреляно, а то и сожжено живьем с воскресенья по вторник, с седьмого по девятое декабря сорок первого года. Не повлияло ли это на то, как мы поступили с Токио и Кобе?

Войны, которые начинаются с предательского нападения, всегда беспощадны — так говорит история.

Кровавые бесчинства вынудили президента Баркли [138] Имеется в виду, что во «второй параллели» президентом после смерти Рузвельта стал сенатор О. Баркли, в действительности бывший вице-президентом при Трумене в 1949–1953 гг. ввести в Калифорнии военное положение. В апреле сорок второго его сняли — оно действовало только на полосе в двадцать миль в глубь материка от черты прибоя, зато эту зону продлили до самой Канады. Особых неудобств мы не испытывали — известному своими преступными нравами Сан-Франциско военное положение пошло только на пользу, но на берег с наступлением темноты лучше было не выходить: какой-нибудь шестнадцатилетний мальчишка из Национальной гвардии, вооруженный спрингфилдовской винтовкой времен Первой мировой, мог повести себя нервно и нажать на курок.