Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Кот, проходящий сквозь стены

Или спрашивала: «У кого сегодня день рождения? Поднимите руки!»

В театральном зале именинником обязательно оказывается один из пятидесяти, а не один из трехсот шестидесяти пяти. Кэрол просила их встать, громко и четко называла их имена, а потом предлагала публике спеть вместе с ней «С днем рожденья тебя». Когда доходило до имени, оркестр умолкал, и Кэрол называла всех поочередно: «…милый Джими, Ариэль, Бабе, Мэри, Джон, Филип, Эми, Миртл, Винсент, Оскар, Вера, Пегги…» — и оркестр подхватывал: — С днем рожденья тебя!

Если бы приезжим разрешалось голосовать, Каролиту абсолютным большинством выбрали бы в мэры Лас-Вегаса.

Однажды я спросила ее, как она ухитряется запоминать все эти имена.

— Это нетрудно, мама, — ответила она, — было бы желание. Если я и ошибусь, они меня простят — они знают, что я старалась. Им прежде всего хочется думать, что я им друг — и я правда друг.

За эти десять лет я иногда навещала моих самых дорогих, но больше сидела дома и предоставляла им навещать меня. А в остальное время наслаждалась тем, что живу, и посвящала себя новым друзьям — и в постели, и вне ее, а порой и там и сям.

По мере того как время шло и приближалось мое столетие, я начинала ощущать дуновение осени — суставы по утрам теряли гибкость, в рыжине пробивалась седина, кое-где отвисала кожа, но хуже всего было чувство собственной непрочности и боязнь упасть.

Но я не поддавалась и старалась еще пуще. Был у меня в то время верный кавалер, Артур Симмонс, и ему льстило, когда я называла себя «матрасом Симмонса».

Артур был вдовец шестидесяти лет, бухгалтер-ревизор и абсолютно надежный партнер по бридж-контракту — ради него я отказалась от итальянского метода и стала опять играть по Горе-ну, как и он. Я и по Калбертсону играла бы, попроси меня Артур об этом: хороший партнер по бриджу есть бесценный алмаз. Так же, как истинный джентльмен в постели. Призовым жеребцом Артура назвать было трудно, но и мне уже было не восемнадцать, и я никогда не отличалась такой красотой, как Кэрол. Зато он всегда проявлял ответственность и делал все, что мог.

Была у него одна странность: после первого нашего свидания у меня дома он каждый раз настаивал, чтобы мы встречались в мотеле.

— Морин, — объяснял он, — если ты берешь на себя труд приехать ко мне, я тогда уверен, что тебе действительно этого хочется. И наоборот — если я снимаю комнату в мотеле, значит, достаточно заинтересован в тебе, чтобы взять на себя этот труд. Когда же кому-то из нас надоест утруждать себя — значит, пришло время поцеловаться на прощанье и расстаться без слез.

Это время пришло в июне восемьдесят второго года. По-моему, каждый из нас только и ждал, когда другой заговорит об этом.

Двадцатого июня, идя пешком на свидание с Артуром, я раздумывала, не начать ли мне этот разговор во время отдыха, после первого раза — потом второй раз, если он захочет, и попрощаемся. А может, милосерднее будет сказать, что я собираюсь на восток навестить дочь? Или же разорвать сразу?

Я дошла до пересечения бульваров Ломас и Сан-Матео. Никогда мне не нравился этот перекресток: светофор переключался слишком быстро, а бульвары были широкие и в последнее время стали еще шире. К тому же в тот день из-за ремонтных работ на магистрали Пан-Америкэн грузовой транспорт шел в объезд по Сан-Матео, потом поворачивал на Сентрал и возвращался на трассу.

Я дошла до середины, когда светофор переключился и на меня ринулся весь транспорт, а впереди — гигантский грузовик. Я заметалась, бросилась назад, оступилась и упала.

Последнее, что я видела, был полисмен. Я знала, что тот грузовик сейчас наедет на меня, и успела подумать: посоветовал бы мне отец помолиться перед концом моей языческой жизни или нет?

Что-то подхватило меня с мостовой, и я лишилась сознания.

Мне смутно казалось, что меня выносят из «скорой помощи» и кладут на каталку. Потом я снова потеряла сознание и очнулась в кровати. Около меня хлопотала маленькая, черненькая, красивая женщина с волнистыми волосами. Она медленно, внятно произнесла с испанским, как показалось мне, акцентом:

— Мама Морин, я Тамара. От имени Лазаруса и всех твоих детей приветствую тебя на Терциусе.

Я уставилась на нее, не веря своим глазам и ушам.

— Ты Тамара? Ты вправду Тамара? Жена капитана Лазариуса Лонга?

— Да, я жена Лазаруса. Я Тамара. Я дочь твоя, мама Морин. Добро пожаловать, мама. Мы любим тебя.

Я заплакала, и она прижала меня к груди.

Давайте-ка еще раз.

20 июня 1982 года я, будучи в Альбукерке, Нью-Мексико, направлялась на любовное свидание в мотель — и это просто скандал, ведь на днях мне должно было стукнуть сто лет, хоть я успешно и притворялась, что намного моложе. А тот, к кому я шла, был дедушка-вдовец, который будто бы верил, что я — примерно его ровесница.

В те времена и в том обществе свято верили в то, что старых женщин секс не интересует, а старики с обвисшими пенисами больше не испытывают никаких желаний… ну разве что грязные старые извращенцы, у которых преступная патологическая тяга к молоденьким девушкам. Все молодые люди были в этом убеждены — ведь они видели, что их бабушки и дедушки только и делают, что поют гимны и играют в шашки. Чтобы мои дедушка с бабушкой занимались сексом? Как можно говорить такие гадости!

А в домах для престарелых соблюдалась строгая сегрегация по половому признаку, чтобы подобных «гадостей» не происходило.

Итак, эта грязная порочная старуха попала в поток уличного движения, запаниковала, упала, лишилась чувств — и очнулась в Бундоке на планете Теллус Терциус.

Я уже слышала о Теллус Терциус. Шестьдесят четыре года назад, будучи скромной молодой матерью семейства с незапятнанной репутацией, я соблазнила сержанта Теодора Бронсона, и он в постели открыл мне, что прибыл из будущего, с далеких звезд, зовут его капитан Лазарус Лонг, и он председатель будущего Фонда Говарда и мой дальний потомок! Я уже предвкушала, как буду долго и счастливо сожительствовать с ним после войны под снисходительным надзором моего мужа. Но Теодор отправился во Францию в составе Американского экспедиционного корпуса и пропал без вести в одном из самых тяжелых боев. Пропал без вести — значит, убит; другого понятия это выражение не имело.

Когда я очнулась на руках у Тамары, мне было очень трудно поверить во все это… особенно в то, что Теодор жив и здоров. А когда я наконец поверила (Тамаре нельзя не верить), меня охватило горе: поздно, слишком поздно!

Тамара как могла утешила меня, но ей мешал языковой барьер: она говорила только на ломаном английском, а я не знала ни слова на галакте. (Речь, с которой Тамара обратилась ко мне впервые, она заранее выучила.)