Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

— Поберегись, товарищ комиссар! — сказал подошедший матрос, выливая в костер ведро воды — все ж нехорошо, если пожар пойдет! После победы нашей — будет и в этой деревне комхоз!

Итин поднялся и отправился искать ночлег. Для него бойцы выбрали дом получше, в середине деревни. Разбуженные хозяин с хозяйкой стояли у печки, окруженные детишками. На столе горела свеча.

— Это кто? — спросил Итин, увидев на стене фотографию, на которой был изображен молодой парень в мундире старой армии.

— Старший мой — объяснил хозяин — с довоенных еще лет, как он срочную служил.

— И где он теперь? У нас, или у них?

— Убили его. Прошлой еще весной.

— Наши? Или — с погонами?

— А бог весть! — бросил крестьянин — пришли какие-то, как вы сейчас, с мобилизацией то ли с реквизицией. Он им слово поперек сказал — его насмерть и убили. Работящий был. Думали уж — женится, дом поправит.

— К нашим надо было идти, а не дома отсиживаться — сказал Итин — погиб бы, так за правое дело, счастье общее приблизив. Газеты возьми — правду нашу прочтешь. Грамотный?

— Мы люди темные — развел руками крестьянин — вы идейные, а нам — лишь бы прожить. При любой власти — пахать надо. Помирать собирайся — а хлеб сей. Так еще дед мой говорил — и я скажу…

Товарищу Итину снились красные знамена. Над огромной толпой, на площади у красной зубчатой стены с островерхими башнями. На башнях горели рубиновые звезды. Только что завершился парад — по площади прошли танки, мощные, низкие и широкие, с длинными пушками, и восьмиколесные броневики, и артиллерия, и какие-то непонятные машины с антеннами и короткими стволами, задранными вверх, и ракеты огромных размеров, на буксире у многоосных тягачей. В небе пролетели самолеты — стремительные, похожие на стрелы, эскадрилья за эскадрильей, оставляя белые следы. А мимо стены, мимо трибуны черного гранита, уже двигались ряды и колонны с флагами и плакатами, под грохот марша. Партии — слава! Коммунизму — слава! Дело Ленина — живет и побеждает! Ура!!!

Картинка снова сменилась — будто Итин смотрел через стекло ящика, в котором менялось изображение, с цветом и звуком — как через иллюминатор воздушного корабля. Цеха и трубы заводов, плотины гидроэлектростанций, нефтяные вышки, сияние огней, блеск электросварки — где вчера были лишь лес и степи. Новые города, белые, светлые и чистые — среди тайги и пустыни. Рельсы стальной магистрали, от Байкала до Амура. Трактора и комбайны на бескрайних полях освоенной целины. Дома, машины — нового, незнакомого Итину вида.

— Трудфронт! — подумал Итин — значит, не осталось уже эксплуататоров, на всей земле! Но мы не успокоимся, после нашей полной победы — а пойдем вперед еще быстрей! И нас — никому не остановить!

— При чем тут Советы? — подумал вдруг Итин, пытаясь поймать что-то ускользающее, но очень важное — И КТО ТАКОЙ ЛЕНИН??

Гелий проснулся под утро. Выйдя из сарая, где спал вместе с половиной отряда, он запоздало вспомнил, что забыл совет товарища Итина — написать отцу. Хотя бы пару слов — жив, здоров, ждите. Застегивая ремень, он торопливо вернулся в сарай. Было темно, снаружи едва различались ограды и избы деревни. У входа внутри тускло горела керосиновая лампа, реквизированная в каком-то из домов. Гелий подгреб ворох соломы и хотел устроиться с блокнотом и карандашом. Подошел часовой, до того топтавшийся у двери.

— С огнем осторожнее — сказал он — нарочно здесь сено гребли, чтоб от огня подальше.

— Я смотрю — ответил Гелий — после уберу, как закончу. Утром обоз собрать — не до писем будет.

— Ну смотри — сказал часовой — мое дело, предупредить.

Он не уходил, переминаясь с ноги на ногу рядом. Ему было скучно ходить вокруг сарая, вглядываясь во тьму — потому что так было положено, хотя врага рядом не было и не ожидалось. Когда завтра повезут хлеб, тогда придется быть настороже — особенно если банды из леса узнают про груз. А пока — можно было поболтать с товарищем, опершись на винтовку как на посох.

— Слушай, а как тебя зовут? — спросил часовой — по настоящему. Меня — Павел.

— Гелий — упрямо ответил Гелий — я и в бумагах так выправил. Чтобы по-новому. Как в отряд вступил.

— И в билете тоже? — усмехнулся часовой — или ты не «сокол»? Как же тогда тебя взяли?

— В апреле вступил — поспешно ответил Гелий — вот.

Он достал заветную красную книжечку. Часовой привычно открыл ее — как всегда проверяют документы — прочел, и снова усмехнулся.

— Что ж ты партию в заблуждение вводишь? — сказал он — я слышал, говорил ты товарищу комиссару, что профессор твой отец, а записано — «из пролетариата».

Вступая, Гелий указал в анкете об отце — «служащий народу». Так всегда говорил отец об интеллигенции — однако всего за день до того сам Вождь в одной речи сказал «служащий всему народу класс пролетариат». Писарь в ячейке счел строку анкеты за красивую фразу, и вписал как привычно. Гелий заметил это, лишь когда получил билет — но поправлять не стал, считая даже более почетным.

— Пролетарии без испытательного срока вступают, интеллигентам же полгода положено — сказал часовой — нехорошо получилось, будто ты примазался. Может, и наш ты — а все нехорошо.

— Как из похода вернемся, как раз срок пройдет — твердо сказал Гелий — все выйдет правильно.

— Ну, смотри — заметил часовой — получается, мы с тобой в один почти день «соколами» стали. Я чуть не срезался — на вопросе, почему Союз Коммунистической молодежи, а не Коммунистический союз молодежи, как раз тогда дискуссия об этом была. Я по простоте и ответил, что звучит красиво и гордо — «сокомол», соколы, а не какая-то комса. А оказалось, как председатель наш объяснил — коммунистический союз для всех, кому коммунизм цель конечная; а если нет и не может быть у нас целей других — что же тогда, всех по возрасту годных писать? А вот если «соколы», то это уже наши — кто за партию и революцию уже сейчас хоть на смерть. А товарищу комиссару ты все же про ошибку в билете скажи — а то выйдет, что ты от партии тайну имеешь.

Он затянулся последний раз, и огляделся — ища, куда бросить окурок. В сарае все же не стал, повернулся, и вышел наружу. Гелий достал тетрадь, но пока не писал ничего, задумавшись над словами Павла. К тому же, трудно было решиться вырвать из тетради даже чистый один лист.