Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

И вдруг оказалось — мы ошиблись. Что века угнетения — испортили человеческий материал, сделав его совсем не таким, как мы представляли. Что очень во многих, да почти в каждом — внутри сидит маленький буржуй, которому лишь дать волю… И если ТАКИМ дать свободу — каждый, по мере сил, или станет новым эксплуататором, или затащит в свой угол все, до чего дотянется, и меня не тронь!

Итин вспомнил — надписи мелом, на дверях ячеек: райком закрыт, все убиты! Контрреволюция под лозунгом — вся власть Советам! Кроме Партии, откуда-то взялись еще девятнадцать — и народ, по забитости и темноте, готов был выбрать неизвестно кого. Новоизбранные Советы расстреливали коммунистов — «власть Советам, а не партиям»! Свобода! — и часто власти не было ВООБЩЕ — при разгуле суверенитетов и бандитизма, местные Советы всерьез ВОЕВАЛИ между собой — за спорные территории, всей имеющейся в наличии вооруженной силой. В Киеве в один день сожгли Печорскую лавру и перебили двадцать тысяч евреев; в Риге и Гельсингфорсе вешали на городских фонарях офицеров вместе с коммунистами; повсюду резали инородцев — чеченцев, таджиков и прочих; нельзя было понять, где идея, а где сведение счетов, и просто грабеж! Все воевали со всеми — в Петрограде еще слушали Вождя, но в каждом уезде сидела уже своя власть, чем дальше тем сувереннее, и грабила все, до чего могла дотянуться.

И сказал тогда Вождь:

Народ пока не готов к свободе. Переходное время железной пролетарской диктатуры продлится до тех пор, пока не возрастет сознательность народа! Мы, авангард, поведем всех за собой — железной рукой, вперед к счастью! Пролетарское принуждение — не ради эксплуатации, а в помощь тому, кто слаб сам: по капле выдавить из себя буржуя!

— Себя без остатка для дела общего отдать! — сказал Итин — сперва по приказу, после привыкнешь, научишься с радостью! Людей меняем, другими делаем — как новую породу выводим. Машину общества собираем — лучшую. Кто-то при этом в отходы, в стружку, в щепки — что поделать, иначе детали не выточить, для машины. Эх, жалко — не научил я тебя главному! Смелым, сильным, умелым, даже честным — не главное это. Мы — сами не знали, тогда. А первое самое: готов ты частью влиться, себя растворив — или по-прежнему, за себя? Вот и остался ты — тот же мальчишка, играющий в индейцев и охотников — но без партийного руководства. Партия наша — это сила, ум, честь общие! А ты — своим умом шел, и в стороне от всего! И как бы ты ни хорош был, сам по себе — если частью общего не хочешь, значит, стружка ты бесполезная: цепляешься пока, а все рано — утиль! Зря я тебя — от дела берег. Убили бы тебя тогда — и то для тебя лучше бы вышло: человеком бы остался. Нас в будущем, светлом и неизбежном, добром помянут — а тебя и не вспомнит никто: сдохнешь впустую, или жить будешь впустую! Вот и поговорили — теперь можешь меня кончать. Только мальчишку пожалей — если убьешь, так сразу. Прощай.

Все было сказано — все ясно. Слышно было, как бранятся мужики у амбара — забирая обратно провизию. Сновали по деревне солдаты в пятнистом. Светило солнце, близясь к полудню. В небе кружилось воронье. И лежали поодаль мертвые тела — бойцов отряда, кто вчера еще сидел здесь у костра и мечтал о светлом будущем, когда люди полетят к звездам.

— Да, хороши твои слова, старшой! — заметил Младший — ну а если, не будет мировой революции? Никогда. И коммунизма обещанного — тоже.

— Револьвер мне дай. С одним патроном.

— Застрелиться хочешь?

— Нет, тебе пулю в лоб пустить!

— Это что-то докажет?

— Нет. Но хоть ты сдохнешь! Если ты в коммунизм не веришь, в цель единственную, ради которой жить и умирать стоит — зачем тебе жить?

— А просто. Жить — как все.

— Это не жизнь. Существование. Если — без цели.

— А если наперед знать, что будет? Лет через семьдесят. И черта с два — вы там увидите коммунизм! Эй, поэт — знаешь, какие песни сочинять о нас будут потомки?

— Это — не я сочинил. Это про вас будут петь — лет через семьдесят. Я — сам видел. Столько-то лет ТОМУ ВПЕРЕД, прямо как у Гонгури. Только — роман про меня писать некому.

Молчишь, не веришь? Ладно. Но — слушай. Я ведь — за ЭТИМ тебя искал, чтобы рассказать. Не веришь — так врать не мешай.

Друг у меня был. Из студентов бывших. Про социализм не думал, наукой занимался, даже на фронте, каждый час свободный в тетради что-то чиркал — как этот твой поэт. Погиб он, на Шадре. Мне, до того, говорил — если случится что, бумаги отцу, адрес есть. А желание товарища последнее — свято. Поскольку о тайне сказано не было, пролистнул я тетрадь, но ничего не понял: формулы там, выкладки, цифры — я в баллистике еще разбираюсь, а не в физике тонких материй. Адрес был в городе… ну пусть будет К. — вдруг там еще люди причастные остались, вы же в Чеку их потащите. Был тот город тогда на нашей стороне. И случилось вскоре мне там оказаться — по делу, к истории моей отношения не имеющему.

Ну, нашел я там его отца. Тоже профессор — как у этого поэта. Передал я тетрадь и спросил, любопытства ради, и для вежливости, и чтобы разговор перевести — важное это, или так себе. Ему тоже, наверное, выговориться хотелось. Короче, открыл он — что время может быть не только прошлым-будущим, но и параллельным! Что рядом с нашим миром может быть другой, или даже несколько — где все иначе. И даже эксперимент успел поставить, еще до войны — на каких-то там протонах-электронах. Эффект какой-то обнаружил — есть! А сын — помогал ему, математически рассчитывая. Уравнения вывел — что, при подстановке коэффициентов, меняется мир. На фронте — считал. Той умной головой — в которую, ваша пуля!